Внезапное волнение заставило его прерваться, в глазах у него помутнело, и он закончил, почти шепотом:
– Кинематограф подарил мне тридцать семь секунд жизни этих мужчин и этих женщин. Каждого из этих мужчин… каждой из этих женщин… тридцать семь секунд их существования. Я их не забуду.
Потом, устремив взгляд на маленькую девочку, и только на нее, сказал:
– Мы их не забудем никогда.
* * *
– Девочкой была Лизль?
– Как ты догадался, Бенжамен? Ну ты молодец!
Посмеиваясь надо мной, Жюли откупоривала бутылку руссетт. Там, у наших ног, белое солнце полировало озеро Аннеси, ложась бликами на его цинковую гладь: вот это стойка бара! Там нас уже дожидались, выстроившись в ряд, вина для дегустации.
– После этого савойского руссетт, я дам тебе попробовать вино из Абим, такое слегка игристое, очень приятное. Затем примемся за красное мондёз. Красивое название, правда? Вот увидишь, это вино такого насыщенного, чистого красного цвета…
32
– Постарайтесь дышать не так часто, я сейчас, одну секунду. Держитесь прямо, мсье Силистри. А вы, инспектор Титюс, избавьте меня, пожалуйста, от ваших комментариев, немного уважения, не забывайте, что перед нами сенатор.
Упомянутый сенатор дал вспороть себя от челюстной кости до лобка, не сопротивляясь. Силистри досталась его печень, огромная, узловатая, жесткая, как деревяшка, розоватая с белыми пятнами, шедевр цирроза, вырванный из чрева сенатора с мерзким сосущим звуком. Затем сенатор отписал ему также свою селезенку, почки и поджелудочную железу. Силистри передавал наследство Титюсу, который раскладывал материал на небольшие оцинкованные подносы, для анализа. Сенатор не возражал. Он источал приторный запах, над которым веяло еще чем-то.
– Вы не чувствуете ничего особенного? – спросил Постель-Вагнер.
Титюс и Силистри заставили себя вдохнуть эту смесь.
– Запах старой бочки, – выпалил инспектор Титюс. – Я бы сказал, старый дуб, из тех, где хранят такую печенку.
– Тонко подмечено, но есть еще кое-что. Аромат, что примешивается к запаху.
Сенатор дал себя обнюхать.
– Зеленый миндаль, вы не находите? Вспомните – абрикосовый конфитюр.
Мама Силистри не делала абрикосового конфитюра.
– Цианид, – заключил судебный медик.
Постель-Вагнер покачал головой:
– Плохие новости, сенатор, в ваш джин-то, оказывается, чего-то намешали.
Доктор Постель-Вагнер обращался теперь к своему покойнику.
– Кто-то положил глаз на ваше наследство. Или на ваше кресло в президиуме генерального совета. Семья и политика, две верные причины смертности, не считая цирроза, конечно…
Зажатый между двумя стеклышками, под микроскопом, сенатор раскололся. Он наконец согласился на диалог.
– Полностью с вами согласен, сенатор: халтура, допотопный способ отравления. Или вы кого-то внезапно потревожили, или слишком долго доставали своих людей. Отсюда и спешка. Они рассчитывали на ваш цирроз, чтобы поскорее вас зарыть. Смерть на людях, скажем, за столом во время банкета, с такой-то печенью и в вашем возрасте… вполне естественно, нет?
Судебный медик Постель-Вагнер обратился теперь к своему досье.
– Да, да… именно… но они, видно, не рассчитывали на присутствие врача на этой пирушке…
Он переворачивал страницы.
– Доктор… Фюстек! Прекрасный диагноз, дорогой коллега. Браво!
Не оборачиваясь, судебный медик Постель-Вагнер позвал:
– Инспектор Титюс? Поздравьте, пожалуйста, моего собрата, доктора Фюстека, я продиктую…
Он уперся глазом прямо в микроскоп.
– А пока господин Силистри может вернуть сенатору его органы, он нам уже все сказал.
И так как у него за спиной все по-прежнему оставалось без движения, судебный медик Постель-Вагнер обернулся.
– Вам плохо?
Могло быть и лучше, конечно, не стой они оба над распоротым сенатором. Титюс смело попытался ответить:
– Нет, ничего. Жизнь не цирроз все-таки…
Силистри же и двух слов связать не мог.
– Вы за это поплатитесь, Постель. Как только представится случай, я сам привяжу вас к стулу и заставлю посмотреть кассету-другую – пожалеете, что вообще родились. Если вы вскрываете тела, то мы занимаемся душами. И поверьте мне, цирроз души…
Судебный медик прервал обличительную речь инспектора, задрав полу своего белого халата и протянув ему фляжку в кожаном чехле – вогнутая бутыль удобно облегала его правую ягодицу.
– Глотните и держитесь на ногах, уже всё, мы закончили.
Запах виски немного разбавил стоячий воздух лаборатории.
Силистри не притронулся. Он пытался удержать ком, подкатывавший к горлу.
– Не желаете? Напрасно, это одно из лучших. Моя жена ирландка.
Судебный медик осушил флягу наполовину, передал остальное Титюсу и отворил дверь прозекторской, которая вела в коридор, к выходу.
Там, за дверью, на деревянной скамье ждал мальчуган.
– Ты кто такой? – спросил Постель-Вагнер, радостно улыбнувшись.
– Тома. Палец болит, – добавил мальчонка без всяких предысторий.
– Тома Палецболит?
Стоя на страже у входной двери, инспектор Карегга поднял взгляд от своих четок и кивнул головой в сторону мальчишки.
– Говорит, что его бабушка вас знает.
– А кто твоя бабушка?
– Мадам Бужно.
– А! Мадам Бужно! Как же, знаем! Как ее бедро?
– Хорошо, доктор. Это она меня отправила сюда. У меня болит палец.
Две секунды спустя довольная физиономия судебного медика появилась в приоткрытой двери:
– Складывайте сенатора, господа, а я пока займусь живыми. Исключительный панариций!
Сенатор без возражений вернулся в свою простывшую оболочку; Титюс и Силистри начинали приноравливаться. С утра они уже в третий раз переходили от мертвых к живым.
* * *
– Говорите, что хотите, – заметил Титюс, – но морг с залом ожидания, это уж совсем.
Трое мужчин накрывали обеденный стол в кабинете судебного медика.
– В жизни есть не только мертвые.
Постель-Вагнер раскладывал вилки на французский манер, слева от тарелок, зубчиками вниз.
– Может быть, но нам от этого не легче, – пробубнил Силистри.
Ножи заняли свое место с другой стороны, лезвиями внутрь.
– Мы договорились, что ничего не будем менять в нашем распорядке, – напомнил Постель-Вагнер. – И весь квартал знает, что я лечу задаром и что мы, я и мои помощники, всегда обедаем в моем кабинете.
