Мэтр Раго так и остался стоять с открытым ртом.
Мэтр Жервье забавляется.
Мэтр Бронлар украдкой ищет глаз телекамеры, чтобы поделиться с ней улыбкой знатока.
А мэтр Рабютен уже продолжает:
– Что касается нас, мы не будем исключать гипотезу мести. Предположим, что доктор Маттиас Френкель пал жертвой разъяренного мстителя.
Небрежный жест в мою сторону.
– Если принять это предположение, то оказывается, что уничтожение свидетелей, поджог дома, кража фильма, все это уже следствия главной причины. Сорванные краны жестокости, самобичевание душегуба, который ожесточается против себя самого, усугубляя свою вину…
Мгновенная смена настроений в рядах присяжных. Я читаю в их взглядах, что они видят во мне убийцу, которого можно терпеть. Конечно, близко подходить не рекомендуется, но извинить можно, во всяком случае, понять-то уж точно.
– Это как раз то, что я отстаиваю!
Все уже и забыли про моего адвоката. Это его детский голосок только что запустил короткую фразу в «окно» одной из продуманных пауз.
– Это как раз то, что я отстаиваю!
Смех в зале.
Что, впрочем, никак не повлияло на серьезный тон мэтра Рабютена.
– И это допустимо, мэтр.
Он не называет моего адвоката молодым человеком, он не смотрит на него с высоты своего положения, нет, он зовет его «мэтр».
– Допустимо, но прискорбно, – добавляет он тут же.
Проходит какое-то время.
И он бросает:
– Потому что доктор Френкель никак не причастен к этому прерыванию беременности.
Что?
(Один из тех редких моментов, когда я и в самом деле с интересом вникаю в происходящее.)
Что? Маттиас невиновен? Благодарю вас, дорогой мэтр, Жюли была убеждена в этом, и ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, чем это подтверждение. Но как вы узнали? Где доказательства?
– Письмо, доставленное мадемуазель Коррансон, было подложным.
Обычно это называется последним откровением.
Мэтр Рабютен объясняет. Он объясняет, что по небрежности следствие подвергло графологической экспертизе лишь одно из одиннадцати роковых писем. И по необъяснимой случайности оказалось, что именно это письмо, с совершенно правильным диагнозом, было написано рукой самого Маттиаса! Остальные были подделаны. Мэтр Рабютен потребовал провести повторную экспертизу. Десять поддельных на одно настоящее! В том числе и то, из-за которого Жюли попала в лапы Бертольда.
Кто это сделал? Кто так поступил с Маттиасом? Кто поступил так с нами? Пусть мне его покажут! Пусть меня оставят с ним наедине на каких-нибудь пять минут. Кто это сделал? Кто?
Вопрос мэтра Рабютена эхом отозвался на мои мысли:
– Весь вопрос заключается в том, кто же автор этих подложных писем?
Да, кто? Скажите мне, кто?
На экране монитора мои глаза кричали, повторяя этот вопрос.
Пугающая напряженность на лице Бенжамена Малоссена.
И вдруг этот вопрос мэтра Рабютена:
– Господин Малоссен, вы правда хотели этого ребенка?
Весь зал напряженно ожидал моего ответа.
– Я задаю вам этот вопрос, потому что все собранные мною свидетельские показания, начиная с вашего работодателя и заканчивая медперсоналом и вашими друзьями, отмечают совершенно противоположное. Все!
Айсберг.
Зал суда превратился в айсберг.
Мое молчание.
Молчание моего адвоката.
Их молчание.
О неподвижный крик молчания!
– Господа присяжные заседатели, этот человек – человек. И он разбирается в людях.
Словом, вот вам заключение мэтра Рабютена: я, Бенжамен Малоссен, якобы написал эти ложные письма, чтобы уничтожить своего нежеланного ребенка. Затем я убил доктора Френкеля якобы из отцовской мести – смягчающее обстоятельство, так сказать, – чтобы скрыть настоящий мотив этого убийства: похищение Уникального Фильма! Получалось, что я убил доктора Френкеля дважды: сначала как врача, потом как Маттиаса Френкеля. Это, конечно, всего лишь предположение, но восемь из десяти результатов графологического анализа, затребованного мэтром Рабютеном, подтверждают то же самое. Автором ложных писем был не кто иной, как Бенжамен Малоссен, находящийся в этом зале на скамье подсудимых!
– Господа присяжные заседатели…
Мэтр Рабютен вовсе не злой человек. Только немного более последовательный, чем остальные выступавшие, вот и все. И, вероятно, лучший, если судить по его заключению.
– Никто не может повлиять на то решение, которое вы вынесете… Но если случится так, что этот человек после вашего постановления должен будет вернуться в тюрьму, ваш первейший долг, как, впрочем, и мой, проследить за тем, чтобы он содержался в человеческих условиях.
* * *
И вы, в самом деле, хотите, чтобы я рассказывал вам о моем процессе?
54
МОЙ ПРИГОВОР
Если существует рекорд по быстроте вынесения решения суда, то я его побил.
4 минуты 31 секунда, засчитано!
271 секунда, и все они отмерены биением моего сердца.
Надежда!
Надежда…
О чем мы говорим?
Ты возвращаешься домой, твоя любимая вот уже десять лет как ушла. Ушла и забрала с собой твое сердце, твою мебель, твой ковер и твоего лучшего друга. И уже прошло десять лет. Первые четыре года ты каждый вечер омывал ноги в собственных слезах. Но время идет… Десять лет. Ножные ванны остыли, слезы испарились, сердце набило свою кубышку новыми переживаниями… Итак, ты возвращаешься в свой дом, где другая уже переделала все заново. Десять лет прошло. Здравствуй, дорогая, здравствуй, любимый. Неспешно пропустишь стаканчик аперитива. Лениво отужинаешь. Но вот звонок в дверь. Твое сердце выскакивает тебе в тарелку, потом по столу, со стола на пол, ты не можешь его удержать, оно рвется открыть. А вдруг это она? Вдруг это она?!
Надежда…
Вот ты на больничной койке. Твое тело давно уже растеклось по подставленным лоханям, твоя энцефалограмма – ровнее не бывает, от тебя остался один нос на подушке. Белые халаты рассматривают твой нос. Белые халаты не верят своим глазам: ноздри дрожат! Нос еще внушает надежду!
Надежда…
Вот политиканствующий сброд гоняется за мандатами, чтобы набить себе карманы. Опять придется выбирать из одних и тех же, бесстыжих, неистребимых, уморительных до ужаса, и все же ты идешь туда, ты выбираешь одно из этих имен, твой бюллетень на секунду замирает в сомневающейся руке, остановившейся над щелью, но ты наконец отпускаешь свой голос, который вопит, падая в душную ночь урны…
