Пёс захотел обойти кладбище ещё раз. Гиеныч согласился. Пёс попросил ещё раз прочесть имена, начертанные на надгробиях. Гиеныч снова сделал перекличку всем похороненным собакам. Пёс захотел ещё раз выслушать эпитафии. Гиеныч прочёл. Пёс захотел все обойти по третьему кругу. Гиеныч отказался.
– Нет, – сказал он, – нам пора.
Они направились к выходу. Молча. «Люди и правда непредсказуемы!» – примерно такая мысль вертелась в голове у Пса. «А кошки-то!» – примерно такой была вторая мысль. Думать более связно он был не в состоянии. Немой, оглушённый, одурманеный, под гипнозом, он чувствовал себя так, словно ступал по облаку.
Они подошли к воротам. И – кстати о кошках – там как раз одна и сидела. Давешняя египтянка. Следуя примеру Гиеныча, Пёс сел напротив неё. Тогда Египтянка вполне явственно подмигнула, повела головой, указывая в угол кладбища, и направилась туда, подняв хвост трубой, как это делает вся их братия в предвкушении кормёжки.
– Идём за ней, – сказал Гиеныч, – Итальянец приглашает нас на обед.
Глава 27
Итальянец был у них за главного. (У всех кладбищенских кошек.) Они с Гиенычем давно знали друг друга и дружили. Итальянцем его звали потому, что он был любимым котом одного старого итальянского актёра, очень богатого и чувствительного, который кормил своих кошек лососиной, дичью и настоящей икрой. «Безобразие, – шушукались соседи, – когда столько людей голодает!» Вот только у Актёра дверь была для всех открыта, а у соседей заперта на засов.
Так вот, Итальянец жил у Актёра, как и трое его друзей – Египтянка, Художник и Розка. Художник – это был тот самый чёрный гибкий кот, который украшал надгробие из розового порфира, а надгробие это как раз и было надгробием Розки, доброй толстой старой суки розоватой масти, ласковой, как нянюшка, которая прожила у Актёра 18 лет. От такой долгой жизни Розка в конце концов стала выдыхаться. С каждым днём она все медленнее поднималась по лестнице, и язык у неё вываливался все длиннее. У неё едва хватало сил дышать. А потом как-то утром, когда Итальянец (кот) проснулся и с мурлыканьем подошёл об неё потереться, Розка не завиляла хвостом, не сморщила морду, даже глаз не открыла. Она перестала дышать. У неё уже не было на это сил.
Кому сказать – не поверят, как плакал тогда Актёр! «Так убиваться о какой-то собаке!» – хихикали соседи, которые сами с большим хладнокровием ждали бабушкиного наследства.
И вот Розку похоронили. Актёр поставил ей памятник из серо-розового порфира, точно такого же цвета, что её шерсть.
С этих пор Итальянец, Египтянка и Художник и несли стражу на Собачьем кладбище. Скоро к ним присоединились и другие кошки. Дело в том, что каждая кошка когда-нибудь да встречает на своём веку собаку, без которой с тех пор жить не может. Всех других собак она если и терпит, то с трудом, но эту одну любит; такая вот особенность.
Итальянец занимал вместе с Египтянкой и Художником большую пустующую конуру в углу кладбища, рядом со сторожкой, обитаемой только днём. Едва Египтянка доложила о гостях мяуканьем (только это было скорее похоже на рокот), Итальянец вышел их встречать. Это был вальяжный чёрно-белый кот, с необычайно изысканными манерами, ростом вдвое больше Пса. Казалось, будто он одет в чёрный жакет или смокинг с белым пластроном, на котором красовалось чёрное пятнышко, точь-в-точь похожее на галстук-бабочку. Он улыбался благодушно и немного игриво. В каждом его неспешном движении чувствовалось, что гостеприимство для него дело серьёзное. Он остановился перед Гиенычем и Псом с улыбкой скромного радушия. Гиеныч в знак дружбы поднял переднюю лапу и положил её на плечо Итальянцу. Итальянец выгнул спину и потёрся о грудь Гиеныча. Потом посмотрел на Пса. Робея чуть не до столбняка, Пёс неловко поднял лапу, уверенный, что ни за что не дотянется до плеча Итальянца. Но кот, прогнувшись с поразительной гибкостью, протёк под лапой Пса и об его грудь тоже потёрся. На какую-то секунду Пёс почувствовал себя очень большим. Это чрезвычайно польстило его самолюбию.
Та же церемония повторилась с Художником. Шерсть у него была чёрная-пречёрная и до того гладкая, что отражала свет с моста, несмотря на расстояние. Получались текучие отблески, красивые до жути. Покончив с приветствиями, все забрались в конуру. Художник великолепно убрал её перьями, драпировками, цветами и мехами, которые натаскал неизвестно откуда. Посреди всей этой роскоши их ожидал украденный Гиенычем фазан, ощипанный, искусно разделанный, готовый к употреблению. Его вкушали с должным почтением. Всеобщее молчание воздавало честь Египтянке, которая готовила угощение, а теперь потягивалась на мехах всем своим песочно-жёлтым телом. Пёс, впрочем, в любом случае не в состоянии был говорить. Он все не мог прийти в себя. Ему казалось, что он парит где-то высоко над действительностью. Под конец, когда пришло время расходиться (огни на мосту погасли и солнце уже всходило), и надо было всё-таки что-то сказать – поблагодарить, выразить восхищение – не важно что, но что-нибудь любезное, Пёс обернулся к Гиенычу и пролепетал:
– Скажи им, всё было замечательно… правда замечательно… Прямо как… как прекрасный сон!
При этих словах глаза Гиеныча сверкнули странным огнём, похожим на молнию холодного гнева. Что-то в этом роде.
Гиеныч пристально посмотрел на Итальянца, и Пёс увидел, как в глазах кота вспыхнул тот же пугающий огонёк.
«Что я такого сказал? – удивился Пёс. – Что-нибудь неприличное?»
Но не успел он найти ответ, как услышал какой-то сухой щелчок – из лапы Итальянца выбросился коготь, всего один, зато какой! – потом что-то просвистело в воздухе, и острая боль ожгла ему щеку.
Гиеныч догнал Пса только за мостом.
– Что я такого сделал? Что такого сказал? – всхлипывал Пёс, весь ещё дрожа от пережитого ужаса. – За что он меня так?
Он тёр лапой окровавленную щеку.
– Это я ему велел, – сказал Гиеныч.
– Ты? Но зачем?
– Чтоб ты знал, что это не сон, – сказал Гиеныч.
И преспокойно пустился в обратный путь.
* * *
Царапина у Пса зажила через несколько дней. Остался сероватый рубец, на котором шерсть так и не отросла. Эта отметина всякий раз, как Пёс чувствовал её щекой, напоминала ему, что его нынешнее счастье – не сон.
И он зажил счастливо, без страха, без задних мыслей, без кошмарных снов, на равных с Гиенычем и Кабаном. Так оно могло бы и оставаться до конца его жизни. Однако не осталось. Пёс ушёл от своих друзей. Почему? Серьёзный вопрос. Несомненно, потому, что, как говаривал Гиеныч: «С жизнью сложность в том, что она всё время меняется, даже когда совсем не меняется».
Глава 28
Был май месяц. Разгар весны. Дни становились все длиннее. Пёс в одиночку прогуливался по Парижу. Теперь, когда он ориентировался в городе и метро почти не хуже Гиеныча, это стало для него обычным делом. Они гуляли, каждый сам по себе, а по вечерам рассказывали друг другу о своих похождениях. Одна вещь все не давала Псу покоя – проблема «перемешанных детей». С недавних пор он повадился дожидаться у школ звонка с последнего урока. Около четырёх часов он усаживался на противоположном тротуаре так, чтоб видеть выходящих детей. Всякий раз будто скороварка взрывалась, не выдержав давления, и на улицу высыпали дети, доводя до умопомрачения как регулировщиков, так и автомобилистов, жмущих на все тормоза.
