— «Старайся делать хорошее и не делать плохого!» Помню я! — улыбнулся Костя, обрадованный прощением за похищенный спирт. — Еще бы всегда знать, что хорошее, а что плохое! Кругом одни только заблуждения!
— И тут тебе могу сказать только одно: заблуждения наши с тобой неизбежны, но должны они быть высокими! Чтобы не стыдно за них было! Особливо по женской части…
— Атанде-с! Простите, батюшка, сия тема запретная для вас!
— Это почему еще? — изумился фельдшер. — Что ты в этом смыслишь?! Меня матушка с тобой поговорить просила…
— Да уж поболее вашего с матушкой смыслю!
Тут Афанасий Петрович поперхнулся чаем, закашлялся, а потом принялся так долго и звучно хохотать, что в двери комнатки дважды заглядывали изумленные сестры милосердия. Нахохотавшись до того, что лукавые добрые глаза его покраснели и налились кровью, он с трудом успокоился, но еще долго улыбался и крутил головой, приговаривая: «Ну, Костька! Ну, уморил!».
— Пошли, что ли, покурим твоих папирос, Дон Жуан ты мой! — обнял он сына за крепкую шею. — Вон, инженер, что ты привез, никак не выкарабкается… Тоже от большой любви пулю схлопотал! Ладно бы на войне, за отечество, а то так… попусту! Плачет теперь, заливается — а поздно!
— Как ты думаешь, выздоровеет он? — спросил Константин отца, обрадовавшись удобному случаю.
— А кто его знает! — пожал плечами старый полковой лекарь. — Как Бог даст! Сейчас-то он на поправку пойдет, коли сепсиса нет, крови начнет прибавляться в нем. А вот на пятый-седьмой день, когда крови снова станет много в жилах, она может раны снова отворить и тромбы вытолкнуть. Откроется повторное кровотечение, и какие от того будут последствия, одному Богу известно! Что тебе в нем? Зачем ты сегодня нашему доктору Гейкингу нагрубил? Извиниться извольте, молодой человек! Доктор Гейкинг человек щепетильный и мнительный, будет теперь неделю терзаться, а то еще и сляжет…
— Коли Лейхфельд помрет, женщину, что в него стреляла, будут судить, — глухо сказал Костя, пропуская мимо ушей слова отца о докторе Гейкинге.
— Будут… — согласно кивнул Афанасий Петрович. — От любви… Неправильная это любовь, я полагаю, если от нее стреляют. От правильной любви счастие проистекать должно!
— Что ты подразумеваешь под любовью правильной и неправильной? — спросил Костя, находя, что в разговоре о столь важном предмете допустимо ему, как равному, назвать отца на «ты».
— Опять же, честно тебе скажу, сынок, — не знаю, — постукивая папиросой по перилам, отвечал старый фельдшер, с живым любопытством наблюдая с крыльца, как в собачьей своре большой рыжий кобель вскочил на молодую суку. — Сие все есть слова! Шестой десяток живу, а могу только одно сказать: кому как хорошо, тому так и быть. Вернее будет сказать, что есть любовь простая, и есть непростая, заумная, роковая. В любви простой всем хорошо кругом, только завистников много… Вот мы с твоей матушкой жизнь прожили в любви простой: и я счастлив, и она, надеюсь, счастлива. Только не каждому такое достается. А уж кому выпадет любовь непростая, где каждый прежде всего себя самого любит — тут уж хоть святых выноси! Беды не оберешься! Не приведи Господь, Костя, ежели тебе такая участь достанется…
Глава третья
Арест
I
Воровато оглядываясь, чтобы не быть замеченным дворником Феоктистовым, Костя Кричевский, похудевший и осунувшийся от треволнений последней недели, шмыгнул в парадное инженерного дома и спешно пошел по лестнице, опасаясь встретить кого из жильцов. У коричневой двери с номером семь, ставшей ему привычной и близкой, как крыльцо родного дома, он торопливо задергал проволочное кольцо и громко зашептал:
— Сашенька, сокровище мое! Это я! Открывай поскорей!
Почти тотчас лязгнула щеколда, и княжна впустила его с видом нетерпеливым и требовательным:
— Ну как?! Видел его?! Как он?! Что он сказал?!
— Сейчас, сейчас… — приговаривал Костя, карманы шинели которого набиты были кулечками с гостинцами из лавки. — Вот, смотри, что я принес! Орешки в сахаре… Халва… А вот апельсины! Видала такой фрукт?! Батюшку в город вызывали, в дом купца знаменитого, Синебрюхова, он ему зуб пользовал, так ему вот корзинку апельсинов пожаловал купец, а я для тебя стянул пару! Не сердись же на меня, моя милая!
Сашенька улыбалась, перебирая подарки, нюхала апельсин, закрыв глаза, а Костя любовался ею, с тревогой отмечая, как она похудела и почернела. Собянская княжна жила затворницей, никуда не ходила, еду ей приносила девка Проська, а дворник Феоктистов после взбучки, выданной ему Кричевским, исправно следил за порядком и теплом в квартире. В округе княжну Омар-бек заочно не любили, называли Шемаханской ведьмой и убивицей, седьмой номер обходили стороной, будто чумной.
— Ты писала? — спросил Костя, увидав разложенные на столе у окна бумаги, перья и чернильный прибор. — Письмо? Кому?
— Да самой себе! — улыбнулась Сашенька, тонким пальцем, испачканным в чернилах, нетерпеливо отдирая шкурку апельсина. — Так как там Евгений?!
— Плохо, — неохотно сказал Кричевский и нахмурился, досадуя, что она не хочет называть своих адресатов. — Как и говорил батюшка. Вот ведь старик мой каков — как в воду смотрел! Температура повышенная, пульс сто тридцать ударов в минуту, а самое плохое, что раны открылись и опять кровоточат…
— Ты говорил с ним? — спросила княжна, протягивая Косте дольку апельсина. — Нет, возьми! Возьми, я сказала!
— Ну, хорошо, хорошо… Говорил, а что толку?! Я же все экивоками… Все вокруг да около! Ты мне прямо не говоришь, о чем его спросить, а от твоего имени я не могу ничего передавать, чтобы он не рассказал Розенбергу. Этот, кстати, каждый день там крутится, ждет — не дождется, чтобы твоей крови напиться! За что он тебя так ненавидит?
— За что вообще мужчины ненавидят женщин, как ты думаешь? — улыбнулась печально княжна, вытирая пальцы, испачканные апельсиновым соком, кружевной салфеткой. — Что еще нового?
— Лейхфельд дворника к себе вызывал, Филата. Расспрашивал его о тебе, распоряжения давал насчет имущества…
— Господи, неужто так плох?! — Александра встала и пружинисто заходила по комнате взад и вперед, сжимая пальцами виски. — Что же делать? Что же мне делать? Только и остается, что снова застрелиться!
— Не говори так! — ласково сказал Константин, обнял ее, прерывая маятник хождений, привлек к себе на грудь и принялся целовать волосы, шею и лицо, быстро распаляясь. — Что же ты со мной делаешь, Сашенька… Ты просто сводишь меня с ума…
— А ты не думай обо мне!.. — тут же позабыв невзгоды, довольно улыбаясь, откинулась она, подставляя его поцелуям плечи и грудь.
— Как же я могу не думать, когда оно само думается… Только о тебе и ни о чем больше! Я же люблю тебя больше всего на свете!
— Любовь — злое чувство! Оно требует жертв! Нет, нет, нет!.. Довольно на сегодня! Однако вы увлеклись, молодой человек! Довольно, я сказала!
