— Куда мы идем? — спросила девушка, цепляясь за него. — Я ничего не вижу! Ой! Голова кружится!..
— Ничего… Сейчас засветим что-нибудь… — бормотал Костя, не переставая целовать ее, распаляясь все больше, чувствуя знакомые запахи спальни — ее духов и одежды.
В спальне было светлее, рассеянное сияние шло от окна, от луны. Посадив девушку на широкое ложе, не зажигая свечей, Костя принялся поспешно стаскивать с плеч шинель и одежду, бросая все на пол. «Если зажмуриться, — подумалось ему, — кажется, что это она здесь…».
Анютка смотрела на него испуганно, раздувая широкие ноздри вздернутого носика.
— Ой, Костинька… Константин Афанасьевич, может, не надо? Может, лучше к батюшке, под благословение… С образами? Я уж так вас буду любить… Деток нарожу…
— Молчи, молчи! — прошептал он, прикрывая глаза, решительно расстегивая на ней полушубок. — Умоляю тебя, молчи!
— Хорошо, хорошо, я буду молчать! — шептала она, высвобождая полные плечи из одежды, трогая мокрыми ладошками его крепкую шею, просунув руки под ворот нижней рубахи. — Какой ты красивый… Горячий какой! Прямо печка! Так и пышешь! Я все буду делать, чтобы только тебе понравиться! Я давно на тебя засматривалась, только даже мечтать боялась… Я молчу, молчу… Ой, щекотно! Ты мой соколик, ты мой родненький! Только страшно мне отчего-то, Костинька! Ой, Костинька! Ой, Костинька! Ой, Костинька! Ой!.. Ой!!. Ой!!!
Когда прошла первая истома, Константин открыл глаза. Анютка лежала навзничь, с обнаженными пышными грудями, торчащими нагло в обе стороны, закинув полные руки за голову и глядя в потолок. «Она лежала при луне…» — совсем некстати вспомнилось Кричевскому. Он попытался снова прикрыть глаза, но Анюта заметила, что он не спит.
— Проснулся? — радостно спросила она его, целуя и ласкаясь. — Соня какой! А я лежу вот и мечтаю: хорошо бы нам с тобой жить в этой квартире! Я бы тут все не так переставила бы! Ты знаешь, я подумала на досуге: я хочу быть барыней! Хочу большую квартиру, и карету, и тебя! Я смогу, ты не сомневайся! Тебе не будет за меня стыдно!
Она проворно выбралась из смятых простыней и вороха одежды и села, ничуть не стесняясь своей наготы, поджав толстые коротенькие ноги, охватив круглые широкие коленки. И тотчас вспомнились Косте другие ноги, тонкие, точеные, сильные… Он едва не застонал от отчаяния.
— Батюшки святы! — воскликнула Анютка. — Я же здесь еще ничего не видела! Я хочу все здесь посмотреть, все комнаты! Вот так хоромы! Сколько же народу тут проживало?!
Она спрыгнула на пол и побежала вглубь квартиры, играя аппетитными ягодицами, болтая длинными, в пояс, русыми волосами.
— Куда ты! — забеспокоился Костя. — К окнам не подходи, сумасшедшая! Увидят же с улицы!
— Поймай меня, поймай! — дразнила она его, бегая по комнатам голышом, тряся грудями, стуча босыми пятками по полу. — Давай в пятнашки играть!
— Не колоти так ходунками! Соседи снизу услышат! — урезонивал он ее, шагая длинными ногами по холодному полу.
Игра нравилась ему, он преследовал Анютку, не знакомую с устройством квартиры инженера, пока, наконец, не загнал ее, трепещущую и хохочущую, в кухню. Тут на глаза ему попалась печка. «Позади, за заслонкой, два кирпича…» — прозвучал вдруг в ушах ее скорбный голос. И снова: «Хоть так пропадать, хоть так…».
— Ох, черт!.. — сказал Константин, остановившись, поднеся руку к глазам, точно прозревая от временного затмения. — Как же я забылся-то!..
— Ку-ку! — сказала Анютка, выглядывая из-за печки. — Не поймал!
— Анюта, постой! — сказал он серьезно. — Постой, хватит! Тебе пора уходить. У меня дела еще тут… Я же не просто так сюда ехал, а с поручением от станового!
— От самого пристава! — ахнула Анютка, для которой Леопольд Евграфович был особой, сравнимой по авторитету разве что с государем императором. — Я сейчас! Я мигом! А мы завтра свидимся?! Ты меня сюда еще приведешь?! Еще поиграем?!
— Свидимся! — покорно кивал Костя, подавая ей одежду. — Приведу! Поиграем!
— А ты меня любишь? — спросила вдруг Анюта серьезно.
— Люблю!.. — через силу выдавил он, втискивая в руки ей полушубок и платок, подталкивая уже ее к двери. — Смотри, чтобы дворник тебя не видел! Все, все, ступай уж, наконец! Ступай!
V
Когда за нею закрылась, наконец, дверь, Константин Кричевский еще некоторое время прислушивался к затихающим шагам маленьких валенок на лестнице и, дождавшись хлопка парадного, заметался по квартире, охватив пылающие стыдом щеки ладонями.
— Подлец! Скотина! — в голос бранил он себя. — Как ты мог! Когда она там ждет помощи, он тут себе развлекается с пейзанками! Скотина!.. Простой любви ищет!..
Тотчас устыдившись, вспомнив живо Анютины пылкие слова и ласки и свое холодное, вымученное «люблю», он застонал, разрываясь в противоречиях. Как же так?! Выходит, простая любовь не для него? Ускакать захотел от своей судьбы! Видали хитреца?! Нет уж, брат! Свою судьбу конем не объедешь! Хорошо было с Анютой, но лишь всего несколько минут, а потом снова она… судьба!
Порешив, что не время казниться, когда надобно действовать, Константин направился на кухню. Подставив стул, он влез на него с ногами и принялся шарить рукой по выстывшей, не топленной с вечера трубе над заслонкой. Старая побелка, паутина, мусор и труха посыпались сверху на него, попали в рот, запорошили глаза. Обламывая ногти, скреб он по твердой, нерушимой кирпичной кладке в поисках слабого места — напрасно! Все кирпичи стояли, как один, твердо, не шелохнувшись.
— Ах ты ж!.. — разочарованно хлопнул себя по бедру Кричевский, оставив на форменной штанине белесый отпечаток пятерни. — Инженеришка, будь он неладен! Подкузьмил! В обман ввел! Подлец! А она-то поверила!..
Вдруг пришла ему в голову спасительная мысль, что не там он ищет. Он снова потянулся вверх, только шарить рукою стал уже не по трубе, а по рыхлой отсырелой стене напротив печной заслонки. Кирпич здесь изъеден был мокрицами и внезапно подался, поехал в сторону, с грохотом вывалился на пол целым куском по ту сторону печи и разбился об доски, разлетелся по всей кухне. Образовалось отверстие, в котором Костины пальцы нашарили нечто тяжелое, твердое, подобное бруску металла, зашитое в суровую мешковину.
— Ох, ты… — пропыхтел Кричевский, с натугой стаскивая находку напряженными до судороги пальцами. — Однако тяжесть! Золото тут у нее, что ли? На полпуда, не меньше!
Аккуратно уложив вещицу на стол, под рассеянный и обманный лунный свет, он принялся разглядывать ее, поворачивая, со всех сторон. Это было нечто, формой и размерами напоминающее кирпич, но явно не из глины, и отдавало машинным маслом и отчего-то типографской краской. Мешковина на раскрыве была тщательнейшим образом зашита меленькими стежками в виде конверта, а сам шов поверху многократно покрыт сургучными печатями с какими-то странными оттисками не то солнца, не то короны, так, что добраться до содержимого и изучить его было невозможно, не нарушив целостности печатей. Господин Белавин не пылал желанием знакомить кого-либо со своей вещицей, которую, по выражению княжны, предпочитал хранить на стороне.
