Последние слова он произнес с непонятным Косте раздражением противу Белавина. Прочие тоже обступили Симона Павловича, бородатого, сидящего подобно патриарху посреди паствы, высказывая недовольство тем, что Кричевский уже уходит, и все твердя «против правил, против правил». Воспользовавшись тем, что на минуту его оставили в покое, Костя поспешно выскочил из комнаты, кубарем скатился по лестнице, грохоча сапогами, едва не упал, сбив какое-то ведро, которое бестолковая чухонка выставила прямо в проходе темных сеней, и вылетел пулей на крыльцо, вдохнув с облегчением холодного воздуху.
— Ф-фу!.. Ну и вертеп! Ну и рожи! Не дай бог, во сне привидится!..
Поспешно, уже ничего не боясь, прошел он недоброй Бармалеевой улицей назад, к Большому проспекту, и повернул направо, широко зашагал к Тучкову мосту, надеясь поймать по пути извозчика. Был он весьма доволен, что так легко отделался и поручение успешно выполнил, мечтал о скором свидании с милой Сашенькой и напрочь позабыл обо всем, что было у него с Анюткой. Через некоторое время и впрямь за спиной послышался стук запоздалой пролетки и дребезжание кованой подножки.
— Стой! — зычно крикнул Костя, весело болтая саквояжем, когда экипаж с поднятым кожаным верхом, обсыпанным снегом, приблизился. — Почем возьмешь до Обуховки?!
Кучер, замотанный по самые глаза шарфом, ответил нечто хриплое и невразумительное. Константин привстал на подножку, чтобы лучше расслышать его, и неожиданно увидел во тьме пролетки тихо сидевших с поджатыми ногами нескольких человек. «Э! Да у тебя уже седоков полон кузовок!» — разочарованно хотел воскликнуть он — и не успел. Чем-то тяжелым ударили его по голове, звезды брызнули из глаз, заснеженная земля и черное небо с огромной луной в дымке крутанулись — и все померкло…
Он не слышал и не чувствовал, как втянули его в пролетку, бросили на пол, как били каблуками, везли куда-то, как прикручивали, немилосердно выламывая ступни, к ногам что-то тяжелое. Очнулся только, когда за ноги поволокли его по кочковатому, обжигающе холодному льду. Шинель на нем задралась, и голая спина ощущением невыносимого холода и шершавого снега вернула его в сознание.
Проку, впрочем, от этого пробуждения не было никакого, только страх один. Понял Костик, что волокут его с невского берега по льду к темной дымящейся проруби, куда через минуту и опустят тихо, вперед ногами, с обрезком рельсы на них — только круги по воде пойдут. Не на доброе привиделись ему в Белавинском притоне подводные невские хляби! Ужас исказил ему лицо, перехватил горло так, что даже закричать силы не было!
— А-а… м-ма-а… — жалко замычал юноша. — Не на-адо-о… господа, не на-а-до-о… пожалуйста-а… люди-и добрые-е-е!..
Трое неизвестных, не озираясь и не слушая его, продолжали бежать спорой рысью, сопя от натуги, держа на весу проклятый рельс, волокли Кричевского за прикрученные к нему ноги. Он попытался цепляться пальцами за быстро ускользающий назад лед — тщетно! Только ноготь сломал!
Жить ему оставалось считанные мгновения, как вдруг откуда ни возьмись на пустынной в эту пору Неве послышался громкий командирский возглас:
— Эт-та еще что такое?! Стоять, канальи! Стоять, стреляю!
Тут же гулко грянул недалекий выстрел, и пуля шмелем прожужжала над пригнувшимися головами резвой смертоносной тройки. Кричевский задергался, заизвивался что есть силы, ища руками во что вцепиться, чувствуя близкое нечаянное спасение.
— Стреляй же, корнет! Видишь же, что я выстрелил! — закричал тот же зычный голос, и грянул второй выстрел, тоже мимо. — Хреново у вас в полку стреляют! А теперь — сабли наголо! В атаку-у-у!.. За мной, соколики! За святую Ру-усь! За царя-батюшку-у! Ур-ра-а!.. В капусту порублю-у!..
Костины могильщики не выдержали натиска, бросили молодого полицейского на лед, не добежав до мрачной проруби с плещущейся невской водицей буквально полдюжины шагов, развернулись и молча, быстро, точно волки, серыми тенями дунули назад, к далекому уже берегу, где ждала их пролетка. Костя сел кое-как, качаясь, и сквозь слезы отчаяния на глазах увидал невероятное зрелище. Под лунным светом по черному гладкому льду Невы, исполосованному длинными снеговыми языками, то бежал галопом, подскакивая, то катился, звеня шпорами, размахивая длинной саблей над головой и отчаянно вопя, гусарский поручик, невысокий и коренастый, с копной черных кудрявых волос, с длинными усами, в роскошном красном ментике с золотыми «разговорами». За ним трусил рослый худой улан в голубом мундире, с мягкими длинными светлыми волосами до плеч, тоже с саблей в руках, опущенной долу. Вояки двигались сбоку, наперерез убегавшим негодяям, но явно запаздывали и, в конце концов, остановились, тяжело дыша, воинственно погрозили блестящими при луне саблями вслед далеким уже злодеям.
— Эх! Мне бы моего Кудеяра сюда! — сказал, горячась, гусарский поручик, подскакивая, дергая руками невидимые поводья и пришпоривая сам себя, как лошадь. — Не ушли бы, ракальи!.. Ух!.. Ух!.. — рубанул он саблей воздух.
— Зато городового спасли, — резонно заметил улан, аккуратно пряча саблю в ножны. — Живой… Шевелится!
— Городового?! Эво, была охота!.. — разочарованно протянул гусар, все никак не желая убрать оружие. — Знал бы, что городовой — лучше бы в тебя пулю пустил! Уж был ты у меня на мушке… Ей-ей, не промазал бы!
— Языком-то все мы мастера… — флегматично подначил его улан, жмуря хитрые белесые глаза.
— Как это?! В чем изволите сомневаться, корнет?! Мальчишка! К барьеру снова! Немедленно! На десять шагов… На пять!
— Ну да… Вам же поближе нужно… Издали-то не попадете, пожалуй…
— Господа-а… — хлюпая носом, позвал их со льда Костя Кричевский. — Господа, помогите… Благодарю вас, господа… — и он разрыдался, не в силах отвести взгляд от близкой своей квадратной формы могилы, над которой вздымался легкий пар.
Спасители приблизились и стали откручивать груз, накрепко привязанный к Костиным щиколоткам.
— Да, брат, знатно прикрутили! — пропыхтел, тужась, гусар. — Стоял бы во фрунт перед Нептуном, как пить дать! — он хохотнул своей шуточке. — Ну, будет сырость разводить, городовой! В Неве и без того водицы хватает! Ты, чай, тоже слуга отечества, как и мы! Будь мужчиною!
— Спасибо вам, спасибо… — рыдал Костя, прижавшись лицом к его панталонам у колен. — Век… бога… молить…
— За корнета моли, за меня не надо! — буркнул, расчувствовавшись, поручик. — Коли бы не почудилось ему, что у меня один ус короче другого, да не стал бы он откалывать каламбурчики в эту сторону… Что вы улыбаетесь за моею спиною, корнет?! Дурная, скажу вам, манера — встать за спиною и улыбаться неизвестно чему!
— Да я не улыбаюсь вовсе! — сказал, улыбаясь, улан.
— Улыбаетесь!
— Что ж вам сегодня все не по нраву, поручик? Видите — не судьба нам продырявить сегодня друг друга… Да и пороху я не взял, а пистолеты разряжены. Пойдемте лучше, отпразднуем спасение раба божьего… Как тебя кличут? Раба божьего Константина, вот!.. Поверьте, поручик, вы мне за эти несколько минут стали куда более симпатичны, нежели прежде, и я даже готов признать, что был не прав касательно различий в размерах ваших усов! Константин, пойдемте с нами!
