— Это вы, сударь? — прозвучал ее голос, слегка удивленный, но спокойный, точно явление здесь ее бывшего жениха не означало для нее конца притворства. — Пришли торжествовать?! Странно… Ранее не водилось за вами злорадства, добрее были.
— Я свидетельствую, — тоже спокойно и выдержанно произнес Дубровин, обращаясь к советнику юстиции, но глаз не сводя с прекрасного лица Сашеньки, обрамленного темными длинными кудрями. — Готов подтвердить под присягою и предоставить свидетелей: эта женщина — моя бывшая невеста Александра Рыбаковская. Теперь я могу уйти?
Морокин понимающе кивнул, посторонился, и невзрачный Дементий Дубровин, гордо неся высоко поднятую голову, повернулся и вышел из камеры, пошел коридором, уже невидимый. Шаги его звучали под гулкими сводами застенка все чаще и чаще и наконец перешли на бег и стихли.
— Что ж… — сказал устало Андрей Львович, — на сегодня, пожалуй, все… Обдумать все надобно. Желаете что-нибудь заявить, сударыня? — обратился он к Сашеньке. — Нет? Ну и прекрасно! Действительно, что можно сказать в вашем положении? Кричевский, довольно! Запирай!
— Нет, постой! — вскричал вдруг становой пристав, мрачной тучею стоявший до поры в коридоре, не решаясь зайти в камеру к богоотступнице. — Не довольно еще! Преступница ты, матушка! Двойное крещение… Как же ты могла?! Надругалась… Насмеялась… Зачем?! Шалавы распутные такого себе не позволяют! Зачем, я спрашиваю?! Есть у тебя хоть что-то святое за душою?! Изуверка! Когда я спрашиваю, извольте отвечать! Девка!!!
Леопольд Евграфович протолкался мимо Кости и советника юстиции в камеру, к нарам, на которых, не дрогнув, не изменив положения и не повернув даже головы, сидела равнодушная Сашенька. Вид и голос его были страшны. Занеся огромную руку над ее кудрявой склоненной головой, он прорычал диким зверем, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на нее с побоями:
— Крест! Крест, вам мною в церкви подаренный! Извольте вернуть! Немедля!!!
Она не обратила на его громы, раздавшиеся над самым ее ухом, ни малейшего внимания, даже улыбнулась слегка. Испуганный Костя подскочил, дрожащими руками снял с ее нежной горячей шеи с пульсирующей жилкой серебряный крестик, запутался цепочкою в густых волосах, заторопился, задергался, опасаясь причинить ей боль.
— Сюда-а! — топая ногами, ревел окончательно вышедший из себя Станевич, не имея сил терпеть, будто медведь, палимый огнем. — Дай сюда немедля-а!!!
Он схватил в горсть цепочку и крест, рванул резко, так, что вырвал ей прядь волос. Она дернула щекой и зло поморщилась, взглянув на станового пристава долгим недобрым взглядом, точно дикая кошка. Он, тяжело сопя, поспешно пошел прочь, ударившись на выходе о косяк могучим плечом, так, что штукатурка обсыпалась на пол. Проходя коридором мимо пылающей печки, пристав голой рукой отворил раскаленную заслонку, не чувствуя боли, и с невыразимым отвращением на красном грубом лице швырнул в гудящее пламя крестик с маленьким изящным распятием, старинную витую серебряную цепочку ручной работы, и неотделимо впутавшуюся в нее длинную, шелковистую, темно-каштановую прядь…
IV
Они целовались долго, мучительно, причиняя боль друг другу, катаясь в тесных объятиях на жестких нарах, теряя дыхание до полуобморочного состояния и опасаясь громко стонать, чтобы не привлечь внимания дежурных городовых. Чтобы полагали его сидящим за писанием протоколов допросов, Костя оставил на столе в кабинете Станевича новую горящую свечу, а дверь запер. Теперь всякий из городовых, проходящий по двору в нужник, мог своими глазами видеть, что молодой помощник станового пристава корпит над бумагами… ну, а надзиратель Матвеич, добрая душа, удовлетворился рублем.
— Что, что же делать мне, коли я так себя чувствую?! — быстро и горячо шептала ему в ухо Сашенька. — Коли я княжной себя вижу так ясно, как тебе и не передать! Может, матушка моя согрешила с кем из родовитой фамилии, а только не могу я примириться с тем, кто я есть! Не согласна я и не буду согласна терпеть никогда! Ну, скажи, скажи — чем я не княжна?!!
Она откинулась, горделиво изогнула шею, подняла голову, повелительно раздувая крупные, красивые, чрезвычайно чувственные ноздри, сверкая глазами, точно бриллиантами, даже в темноте.
— Мне все равно! — ответил Костя, снова жадно припадая к ней сухими, растертыми в кровь губами.
— А раз сказавшись тебе княжной, как же могла я оборотить все дело?! Я же потерять тебя боялась! Как я боялась потерять тебя, милый!.. Ведь узнай ты, что я не княжна, а женщина из низкого сословия — ведь отворотился бы от меня презрением! Бежал бы! Что — неужто бы не бежал? Неужто и впрямь тебе неважно, кто я?! А тогда отчего ж тебе не принять меня за княжну?! Ведь тебе это все равно?!
— Мне все равно, кто ты… — шептал молодой Кричевский, точно в бреду. — Я живу тобой… дышу одной тобой… ты снишься мне каждую ночь… я жить без тебя не могу! Будь княжной, коли тебе хочется, мне до того нет никакого дела! Кто я такой, чтобы осуждать тебя… я сам грешен и гадок…
— Ну, вот видишь? — смеялась Сашенька, чувственно касаясь его припухшими губами. — Все и разрешилось! И какое нам дело до других?! Другие пусть себе думают, как им нравится, а мы будем думать, как нам нравится… свои правила устанавливать будем! Это же все только пустые слова… только смешные правила, другими людьми для нас установленные!
— Наплевать на других! — твердил Кричевский, зажмурясь, жадно вдыхая запах ее нежной кожи, истово веруя своим словам. — Мы сами все можем, вдвоем мы все можем!
— Ты верь, верь мне! — ласкалась она к нему страстно, льня и прижимаясь всем телом. — Я знаю, что говорю! Я жизнь знаю: я ее всякой повидала! Вера моя меня спасла! Если б не вера и не мечты мои об лучшем, я бы, может, лежала бы уже давно с камнем на шее в Неве… Или в Волге… Или еще где! Что твой пристав! Он не знает жизни. Надо жизнь не принимать, а делать такой, какую твоя душа взыскует, какая видится тебе! Разве я достойна такой жизни, какой живу?!
— Ты достойна самой прекрасной жизни! — рвался к ней сквозь преграды платья Кричевский. — Ты достойна восхищения и обожания! Никто не смеет осуждать тебя!
— Ну, вот видишь! Я тоже так считаю! Почему же они должны меня числить по каким-то там своим записям и отводить мне место убогое, грязное, несчастное, коли я достойна лучшего! Где тут закон и справедливость?! Я и в купель крещенскую вошла, как княжна Омар-бек… не было никакой Шурки Рыбаковской и в помине… Если уж назвалась я магометанкой, надобно мне было идти до конца! Всегда надобно идти до конца! Что же мне надобно было — все разрушить?! За что меня осуждать?!
— Не за что… не за что… не за что… — как безумный, шептал Костя в темноте, почти овладевая ею.
— Сюда, сюда целуй!.. Еще! Еще!.. И ведь это ты предложил мне креститься! Твоя ведь затея, граф! Стало быть, тебя и осуждать нужно! Согласен?!
— Согласен… Я на все согласен, лишь бы тебе хорошо было… Хорошо тебе сейчас?
— Да! Да! Еще! Нет, погоди, не спеши так, давай еще поговорим… Я здесь сижу уже неделю одна, как перст, мне поговорить охота! Знаешь, как смешно мне было, когда ты меня к крещению склонял! Смешно и страшно! Я ведь не хотела сама, это ты меня уговорил…
