— А она княжна? — зачем-то усомнился Василий.
— Ну конечно! Если бы ты ее видел, сразу бы поверил!
— Ты проводил ее? — жадно полюбопытствовал Петька, щуря узкие глаза на широкой, круглой, точно сковорода, роже. — Вы целовались?!
— Пристав велел с ним идти, протоколы оформлять, — с сожалением вздохнул Кричевский. — Вот и провозился дотемна!
— А раненый? — спросил Богодухов.
— Какой раненый? — не понял его помощник пристава. — А, этот… Инженер… Ничего! Дали ему опиумных капель, он уснул, и кровотечение остановилось! Только Сашеньку оговорил, гад!
— Он не оговаривал, — мягко поправил друга Василий. — Он правду сказал. Ведь она же в него стреляла.
— Кому она нужна, его правда?!
— Правда нужна всегда, — возразил Богодухов.
— Надо, прежде всего, быть благородным человеком! — возмущенно крикнул Константин. — О других думать, а не только о себе! Она же не со зла стреляла, а случайно!
— А вот в этом разберется наш новый российский суд присяжных! — хохотнул Петька.
— Не будет никакого суда, — убежденно сказал худенький золотушный Васька. — Твой немец выздоровеет, и они помирятся.
— Час от часу не легче! — воскликнул Костя. — А я?!
— А надо думать не только о себе, но и о людях! — подкузьмил его Петька. — Везет тебе, Костька, с княжнами знаешься, не то что мы — только с местными дуньками… Господа, позвольте, теперь я расскажу! Я сегодня в городе, на Невском, в большой думской зале слушал публичные лекции по истории! Профессор Костомаров читал! Народу было — тьма! Уморительно просто! Оказывается, все, чему нас с вами учат в гимназии, — чистой воды вранье!
— Кроме Закона Божьего, — кротко поправил его Василий, наставительно подняв тонкий палец.
— А что это тебя понесло в большую думскую залу? — спросил глухо Константин, не отрывая лица от стола. — Ты прежде не имел такого рвения к наукам!
— Алексей Феофилактыч говорит, что журналист должен постоянно расширять свой кругозор! Я буду ему помогать, бывать на разных подобных собраниях и ему рассказывать, а ежели в последующем у меня и слог выявится, сам начну публиковаться! Представляете?! Во всю страницу в «Петербургском Вестнике» моя фамилия!..
— Он не с Фонтанки, твой Феофилактыч? — угрюмо, со знанием дела поинтересовался Костик. — Не из Третьего отделения? А то он, похоже, в осведомители тебя вербует, а тебе, прянику тульскому, и невдомек!
— Еще чего! — открестился Петька. — У меня своя голова на плечах! Я в утиратели слез
[4]
не гожусь! Корреспонденты — независимые ни от кого люди!
— Нельзя быть независимым ни от кого, — возразил Богодухов. — Это грех — только от себя зависеть.
— Что ты понимаешь! — свысока похлопал приятеля по плечу Шевырев. — Дремучий ты наш проповедник! С такими, как ты, мы никогда Европу не догоним! Как вы полагаете, месье Кричевский?!
— Не знаю! — отрывисто и нервно отозвался Константин. — Ничего не знаю, ни о чем не могу думать! Только о ней!
— О родителях думай, — с назойливой требовательностью и заботой указал ему подрастающий пастырь. — Они-то знают?
— Еще чего! — возмутился Костя Кричевский. — Я и дома-то еще не был! И не скажу я им ничего! Все одно, они в любви ничего не смыслят, это же ясно! «Страсть, безумное желанье!» — им и слова-то такие неизвестны, честное благородное слово! А ты, Васька, если вдруг влюбишься, неужто все отцу расскажешь?!
— Отцу не знаю, — чрезвычайно честно и твердо ответил Василий, — а матушке непременно расскажу.
— Это дело твое! Но заруби на своем поповском носу: если хоть слово кому про княжну сболтнешь — не быть тебе патриархом, семинаристская твоя рожа! Туда увечных не берут!
— «Она лежала при луне, нагие раздвоивши груди, и тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь ее во сне…» — мечтательно пропел Петька, зажмурив глаза.
— Ух ты!.. — открыл рот Кричевский. — Чей стих?!
— Не запомнил. Какой-то Фетр… или Хетр? Алексей Феофилактыч дал прочесть. Говорит — будет знаменит…
— Дай списать!
— Не здесь! — возмущенно зашипел на приятелей Васька Богодухов, замахиваясь на святотатцев толстым томом поучений Иоанна Златоуста. — Вы же в церкви! Вон пошли, бесовы дети! Уже отец Ираклий двери запирает! Господи, прости меня, грешного, и дай силы…
— Вразумить этих заблудших овец! — в один голос подхватили Костя с Петькой знакомый им с младых ногтей рефрен. — Уймись, святой Василий! Уходим мы! А то, чего доброго, соблазнишься — и погубишь безгрешную душу! В угол! На горох! Молиться, пока свеча не сгорит! И свечку поставь не копеечную, а в алтын, не меньше! Не лукавь перед Господом! Он все видит!
Добродушно улыбающийся Богодухов закрыл за хохочущими юношами двери бокового притвора. Морозный ветерок освежил Костю Кричевского. Внезапно ощутил он такой прилив сил и уверенности, как тогда, когда подал ей меховой салопчик.
— Ого-го-го! — закричал Костя что есть мочи, сбежав с крыльца. — Ого-го-го!!
Он схватил под микитки тучного приземистого Шевырева и, не слушая причитаний, легко закружил его в воздухе, после чего, точно пушинку, швырнул в большой сугроб у церковной ограды, тщательно выровненный приходским сторожем. «Я люблю ее! Я люблю ее!» — билось сердце в его груди. Кричевский вскинул руки в щегольских перчатках, насколько позволяла шинель, и принялся посылать в темное заснеженное небо один за одним воздушные поцелуи. За перчатки не по форме ему не раз перепадало внушение от Розенберга, но Костя не мог отказаться от такого шарма.
Петька Шевырев все возился в сугробе, все пыхтел и угрожал проделать с «господином полицейским» то же самое, но, когда выбрался наконец, почел за благо не связываться. Кричевский помог ему очиститься от снега, нахлобучил на уши приятеля теплый картуз. Они пошли расчищенной дорожкой, у церкви широкой, на улице — узкой. Анютка Варварина, в драной овчинке на плечах, в чунях и впопыхах накинутом платке, весело стреляя глазами, улыбалась чему-то до ушей, попалась им на дороге и засмущалась, пробегая мимо.
— Слышь, Костя! — заговорщицки начал Петька, забегая. — А что если я заметку напишу об этом деле? Феофилактыч ее в «Дневнике приключений»
[5]
поместит! Ну, надо же мне с чего-то начать! А? Чего еще в нашей жизни дождешься необычайного, об чем в газетку прописать можно?! Насчет гонорара не сомневайся — честное благородное слово, пополам! А?! Чего ты смеешься? Выручи, а?!
— Дурак ты, Петька! — твердо сказал Кричевский, любуясь своим благородством. — Даже думать забудь! Любовью не торгуют!
