– А вам палец в рот не клади, – шепчет она.
– А у вас, сестра покойного, весьма извращенный ум.
– Я не хотела быть одна.
– Поэтому нашли себе зрелище?
– Здесь все такие милые, – оправдывается она. – И старичок очень симпатичный, не согласны?
Дженет кивает в сторону почившего навеки мистера Брандта:
– Угадайте, чем он зарабатывал себе на жизнь.
– Нам надо поговорить.
– Катетерами. Он ими торговал.
– Я бы сам догадался, со второй попытки.
– И еще кучей разных медицинских принадлежностей, – добавляет Дженет.
В этой комнате тоже быстро заканчивается кислород. Я шумно втягиваю воздух и хватаюсь за край гроба.
– Рак, – говорит Дженет Траш. – Если вам интересно.
– Теперь мы можем идти?
– Рак приставательной железы.
– Предстательной. – Мой голос сух и трескуч. Интересно, возможно ли с медицинской точки зрения задохнуться от запаха увядших цветов.
Дженет говорит:
– Однажды у меня под мышкой нашли жиряк.
– Вы хотите сказать – желвак.
– Все одно. Главное, он оказался доброкачественным. Но все равно я испугалась до чертиков – что-то там выросло у меня под мышкой!
Ее слова доносятся до меня как из бочки. Я в любую минуту могу потерять сознание. Без шуток, сейчас я рухну лицом вниз прямо на бездыханного продавца катетеров, облаченного в костюм и тапочки для гольфа.
– Джек, вы как-то побледнели.
Дженет решительно берет меня за руку и ведет к двери – на свежий воздух. Мы сидим на траве под большим оливковым деревом рядом с заболоченным прудиком. Я медленно ложусь на спину и закрываю глаза. Два трупа за день, Иисусе сладчайший!
Под легкое дуновение ветерка я прихожу в себя еще примерно целый час, а может, и дольше. Сознание возвращается, когда в моей правой руке оказывается холодная банка колы. Я рывком сажусь и пью, от пузырьков щиплет глаза. Дженет сидит рядом по-турецки. Возле нее лежит белый бумажный пакет – пустой.
– Вы это сделали, – говорю я, показывая на пакет.
– Что?
– «Тихий парад».
Уверен, что где-то на небесах Джимми сейчас улыбается.
Дженет двумя пальцами касается моего лба:
– Господи, да вы в холодном поту.
– Да уж, такая я тряпка, – признаю я. – Вид старого доброго, но мертвого Джина меня доконал. Старина Джин принарядился в преддверии вечного блаженства.
– Пейте. Вам станет лучше.
И действительно, мне полегчало. Я беру ее за руку и веду обратно в похоронное бюро.
– Послушайте, я все выяснил. Как сестра Джимми вы вправе отложить кремацию. Надо получить судебный ордер, – говорю я ей. – Вы ближайшая родственница, вы можете потребовать нормального вскрытия.
– Нет, Джек… – Дженет высвобождает свою руку, когда мы входим внутрь.
– А пока нам надо пригрозить молодому Эллису карой небесной. Убедить его, что вы подадите в суд, если он проведет кремацию сегодня…
– Нет, – упорствует Дженет. Она грустная и усталая, прижимает к груди пустой бумажный пакет. – Джек, уже слишком поздно.
– О чем вы говорите?
– Я туда вернулась, пока вы спали. В ту комнату, – поясняет она. – И его не было. Уже слишком поздно.
– Ч-черт.
– Именно.
Я приваливаюсь к кадке с премиленьким пластмассовым рододендроном.
– Но как же альбом? Я думал, вы положите его внутрь…
– Я опоздала. Поэтому выкинула его в пруд… Все равно это была глупая затея, – говорит Дженет. – Я хочу сказать, ведь пластинка была виниловая. Она бы растеклась к чертовой матери прямо по его костям.
Думаю, Джимми не стал бы возражать.
– Ладно, – произносит она, шмыгнув носом. – Пошли отсюда.
– Минутку.
Я вижу, как Эллис сидит один в своем закутке, жадными ручонками настукивая циферки на калькуляторе. Оставив Дженет, я заглядываю в его дверь.
Эллис быстро отворачивается и одновременно откатывается на стуле к стене.
– Чем могу служить? – бросает он через плечо.
– Красивая сережка, говнюк. Но на мистере Стомарти она смотрелась лучше.
Эллис закрывает рукой правое ухо в тщетной попытке сокрыть украденный бриллиант.
– Я не понимаю, о чем вы, – пищит он. – Вас что, не учили стучаться перед тем, как войти?
6
По понедельникам у Эммы выходной, но мое дело не терпит отлагательств.
Я названиваю ей битый час, но у нее все время занято, поэтому я совершаю немыслимое и еду к ней домой. У нее двухэтажная квартира в западном районе. Как-то у нее украли машину с редакционной парковки – двухдверную серебристую «акуру», подарок отца, – и я подбросил Эмму до дома. Тот кретин, что угнал тачку Эммы, попытался ограбить банк, подъехав к окошечку, где клиенты обслуживаются, не выходя из машины. Охранник всадил в него пулю, и грабитель истек кровью на серой кожаной обивке «акуры». Машину изъяли как вещественное доказательство.
Так что я согласился подвезти Эмму, что было само по себе чревато. Я опасался, что мне придется ее утешать, а на это я пойти не мог. Проявить сочувствие – значит допустить слабину в отношениях, которые должны быть натянуты, как удавка. Если я хочу избавить Эмму от мира прессы, я ни в коем случае не могу становиться доверенным лицом или (боже упаси) ее приятелем.
Но все обошлось без происшествий. Эмма философски отнеслась к трупу в своей «акуре»; и мне не потребовалось ее обнимать или даже похлопывать по руке. Она сказала, что уже пообщалась с отцом и тот предложил купить ей новую машину, как только получит страховку за старую. Она его поблагодарила, но сказала, что она уже взрослая девочка и может сама себе купить тачку. Тем лучше, мягко согласился я. Я высадил ее рядом с домом и вдруг ни с того ни с сего спросил, не надо ли заехать за ней завтра, чтобы отвезти на работу. Что на меня нашло, сам не понимаю. К счастью, Эмма уже успела взять машину напрокат.
Ее дом в квартале от шоссе, но пока выедешь на нужную улицу – запаришься. У дома припаркована новенькая машина Эммы – «камри» цвета шампанского; на заднем стекле еще висит бумажка с регистрационным номером. А на вязкой обочине дороги стоит знакомый джип «чероки». Он принадлежит Хуану Родригесу, нашему спортивному обозревателю. Кстати, Хуан мой лучший друг.
Недавно он начал встречаться с Эммой, что несколько выбило меня из колеи. Было время, когда мы с Хуаном могли выпить по бутылочке пивка и пожаловаться друг другу, в каком клоповнике приходится работать. Теперь это в прошлом. Что бы я ни сказал про плачевное состояние журналистики – это будет расценено как выпад против Эммы, а я не хочу обижать Хуана. И все же его интерес к этой женщине действует мне на нервы – два года он слушал, как я ее поношу, и все равно пригласил на свидание.