– Кто?
– Пара иностранных фирм. Полк говорит, что у Рэйса от страха случилось хроническое несварение.
– А что старику нужно от тебя?
– Помимо некролога на первой полосе, в котором он будет изображен как нечто среднее между Беном Брэдли
[59]
и святым Франциском Ассизским, практически ничего, – складно вру я. – Совершенно ничего, честно.
– Нас используют, – уныло замечает она.
– Меня больше, чем тебя, Эмма.
– По сути, просто два богача хотят перегрызть друг другу глотки.
– По сути, да, – соглашаюсь я.
Эмма мрачнеет и как-то съеживается. Она понимает, что влипла в гадкую историю, которая не имеет ничего общего с честной журналистикой. То, что я играю ключевую роль в этой ситуации, тем более приводит ее в смятение.
– В колледже про такое не рассказывают, – замечает она.
– Если б рассказывали, кто бы поверил?
– Да уж точно не я. – Эмма пусто смотрит на свой салат.
– Но есть и хорошая новость, – говорю я. – Возможно, нам еще лет пять придется ждать, пока Старина Полк наконец откинет копыта. Нас обоих к тому времени может уже не быть.
Она поднимает на меня глаза:
– Что?
– Мы будем обретаться на более тучных пастбищах. – Я отделываюсь риторикой.
– А пока ты напишешь некролог и сохранишь до поры до времени. Пожалуйста, Джек?
– Ладно. Твоя взяла.
Черт, ничего не могу с собой поделать. Мне жаль девчонку.
Мы едим в любезном молчании. А после еды заказываем кофе, и Эмма просит счет – обед оплатит газета. Она спрашивает про Джимми Стому. Дело движется черепашьим шагом, хотя есть некоторый прогресс, говорю я. Я знаю, что не стоит упоминать маленькую разборку с клавишником Джимми, но не могу отказать себе в удовольствии и рассказываю об оральных трудах вдовушки на балконе.
Настроение у Эммы улучшается.
– Значит, ты был прав, это она пришила мужа!
– Вполне возможно. Но у меня пока слишком мало доказательств.
– Да брось ты. Нет никаких сомнений, что у нее был мотив.
– Нет, Эмма, у нее был член во рту. А одно не всегда следует из другого. Клио не из тех, кто убивает из-за любви, Клио должна заботиться о карьере.
Мятная конфетка прилипла к коронке, и говорю я не слишком внятно. Эмма наблюдает, как я довольно неучтиво пытаюсь выковырять леденец, и смеется.
– Это нехорошо, – говорю я. – Мы никак не можем быть друзьями.
– Ты прав.
– В основе наших отношений лежат враждебность, недоверие и обоюдное отсутствие уважения.
– Так и должно быть, – игриво отвечает Эмма.
Хватит, велю я себе.
– Сколько валиума ты сегодня приняла? – спрашиваю я. Она смущается.
– Ты приняла таблетку перед обедом, так?
– Нет… да, мне пришлось, – бормочет Эмма. – Откуда ты знаешь?
Я перегибаюсь через стол и беру ее за руку. Трудно сказать, кто из нас ошарашен больше.
– А теперь послушай, – говорю я. – Я этого не стою. И работа этого не стоит. Сейчас мы вернемся в редакцию, и ты сразу пойдешь в туалет и спустишь маминых маленьких помощников
[60]
в унитаз. Недопустимо, чтобы ты сидела на таблетках.
– Ты не понимаешь, Джек. Не можешь понять.
– Сними туфли. Это приказ.
– Не сниму.
– Эмма, я считаю до трех.
– Ты что, спятил?
А через секунду я стою на коленях под столом и в каждой руке держу по серой лодочке Эммы. Она прячет босые ноги под стул и поджимает пальцы, но я вижу, что она перекрасила ногти – в миниатюрную черно-белую шахматную доску!
Широко улыбаясь, я вылезаю из-под скатерти.
– У тебя все будет хорошо! – восклицаю я.
Эмма со всей дури бьет меня кулаком по носу.
14
Эмма попросила меня не показываться в редакции, пока кровь не остановится и не спадет отек. Поэтому я сижу дома за ноутбуком и стараюсь не смотреть в зеркало. Календарь сообщает, что у меня есть восемь дней, чтобы избежать участи Оскара Уайльда, который умер нищим и опозоренным в сорок шесть лет. Когда-нибудь я поблагодарю Анну за предупреждение. Мой сорок седьмой день рождения будет через неделю, считая с завтрашнего дня. Я могу похвастаться 514 долларами на счету и носом размером с баклажан.
Мать позвонит в день рождения, но рассусоливать не станет. Я уже достал ее расспросами, но я не могу перестать думать о том, что она выдала в прошлый раз: она узнала про смерть моего отца «много лет назад» из некролога в газете.
Так как поиск по базе в редакции ничего не дал, мне остается только положиться на свое умение обращаться с телефоном и на милость незнакомцев. Я начинаю с того, что составляю список городов, где мать жила в течение сорока трех лет после ухода Джека-старшего. В хронологическом порядке: Клируотер, Орландо (там я ходил в старшие классы), Джексонвилль (там мать познакомилась с отчимом), Атланта, Даллас, Таллахасси и, наконец, Неаполь.
Если мать ничего не путает, получается, что мой старик умер по крайней мере двадцать лет назад. Значит, три последних города автоматически отпадают. Двадцать лет назад мать с отчимом жили в Атланте, и именно оттуда я и начну – позвоню на кладбище «Джорнал-Конститьюшн».
Как только я говорю, что я их собрат журналист, меня переключают на деловитую библиотекаршу с мягким южным акцентом. Она просит меня подождать, пока сама вручную перебирает статьи докомпьютерного периода – вырезки, разложенные по алфавиту. Я жду. У меня потеют ладони, сердце бьется о ребра – и в какой-то миг просветления я решаю повесить трубку. Какая разница, преставился мой отец в тридцать пять или в девяносто пять – я его даже не помню! У нас нет ничего общего, кроме имени и крови; любая другая связь между нами иллюзорна, она – слепой плод моего воображения.
Но я не вешаю трубку. Библиотекарша возвращается к телефону и извиняется: она не может найти ни одной публикации некролога о человеке по имени Джек Таггер, а также ни одной статьи, где бы упоминалась смерть этого человека.
