Его раздражало, что он печалится об этой женщине, фактически незнакомке. Она ничуть не напоминала его мать, крикливую и вспыльчивую, первоклассную матерщинницу. И все же, глядя, как Морин натягивает простыни к подбородку, Тул ощутил ту же кошмарную беспомощность, то же тяжелое предчувствие потери, как тогда, когда заболела мать.
– Ты уже сходил к хирургу? – спросила Морин.
– Нет, мэм. У мя куча дел была.
Костлявой рукой она ухватила пучок волос на костяшках его пальцев и принялась выкручивать, пока Тул не заорал.
– Эрл, нельзя разгуливать всю жизнь со свинцовой пулей в заду. Она ограничивает твое мировосприятие.
Тул выдернул руку:
– Чесслово, я этим займусь.
– Это может стать поворотным моментом в твоей жизни, – сказала она. – Эпифанией
[53]
, что называется. Или хотя бы катарсисом.
Он решил, что это хирургические термины для извлечения пули, и пообещал Морин, что назначит операцию, как только у него появится окно в его телохранительском расписании.
– Я еще приду на этой неделе, – пообещал он.
Она тепло посмотрела на него:
– Ты молишься, Эрл?
– В последнее время нет, – признался он. Уже лет тридцать, не меньше.
– Ничего страшного.
– Ладно, мне и правда пора.
– Всякий раз, когда я начинаю терять веру, я смотрю в безбрежное синее небо и практически во всем вижу руку Господа. Ты только представь себе птицу, которая летит всю дорогу от Манитобы до Ки-Вест. Каждую зиму!
Тул машинально повернулся к телевизору. Большая стая белоснежных пеликанов суматошно поднималась в небо с подернутого рябью болота. Чуть-чуть воображения – и можно представить, что это длинный белоснежный пляж разбился на части и унесся вместе с ветром.
– Я б на это посмотрел, – сказал Тул.
Рука Морин вскоре соскользнула с его руки, и по ее тяжелому дыханию Тул понял, что она уснула. Он досмотрел передачу про птиц и выключил телевизор. Когда он покидал больницу, медсестра-латиноамериканка зашагала рядом с ним и спросила, правда ли он племянник Морин.
– Что-то вы не слишком похожи, – заметила медсестра.
– А меня потому что усыновили, – объяснил Тул.
– Ну надо же. Так значит, у себя в Голландии вы врач?
– Нет, доктор, – подчеркнул он.
– А-а.
«Хитрая маленькая сучка, – думал Тул, втискиваясь в «гранд-маркиз». – Думала меня вокруг пальца обвести!»
В пятнадцати милях оттуда, в Национальном заповеднике Локсахатчи, одноглазый мужчина освежевывал мертвую выдру. Высокий мужчина с большими руками, кожа коричневая, как английское седло. Рабочие штаны, военные ботинки, непрозрачная купальная шапочка и потертая футболка с трафаретным непристойно высунутым языком спереди. Серебристые завитки бороды заплетены в косички, кончики зеленые и напоминают мох – на них засохла ряска. На вид мужчина стар и слегка выжил из ума, но двигается с плавной уверенностью спортсмена или солдата – когда-то он был и тем и другим.
Выдру пару часов назад убил браконьер, который до последнего момента не подозревал, что на него самого идет охота. Одноглазый легко разоружил преступника, раздел, связал запястья и лодыжки меч-травой и пеньковой веревкой прицепил к гнезду аллигатора.
Рикка Спиллман все это видела.
Она балансировала на грани сознания. Даже через два дня она не была уверена, что одноглазый существует на самом деле, но если существует, он спас ей жизнь.
Мужчина сообщил Рикке, что мертвую выдру лучше съесть самим, чем оставить канюкам. Когда Рикка спросила его о судьбе браконьера, одноглазый ответил:
– Если его не сожрет аллигатор, я освобожу. Все зависит от его поведения.
– А со мной как?
Мужчина не ответил, лезвие сверкало в его руке, пока он проворно отрезал влажный густой мех от плоти выдры. Закончив, велел:
– Расскажи мне еще раз про своего парня.
Рикка повторила рассказ о Чазе Перроне, пока мужчина разводил костерок. Мясо выдры пованивало, но Рикка так проголодалась, что все равно глотала. Мужчина доел, что оставалось в сковородке, с хрустом выгрызая костный мозг. Потом выбросил объедки в огонь, вытер ладони о собственное седалище и взял Рикку на руки.
– Как нога? – спросил он и побрел через кусты.
– Сегодня намного лучше. Куда мы идем, капитан?
Мужчина в купальной шапочке распорядился так себя называть.
– Неподалеку еще одна стоянка. – Он нес Рикку легко, будто она не тяжелее перышка.
– А скоро я попаду домой? – спросила она.
– У тебя приятный голос. Такой приятный, что мне хочется уснуть в твоих объятьях.
– Ты отнесешь меня домой? Пожалуйста!
– Прости, – ответил мужчина, – но я не могу приближаться к хайвею. Пожалуйста, не проси – как увижу машины, тут же с глузда съезжаю.
Следующий привал они сделали на полянке в пальмовых зарослях. Мужчина усадил Рикку на землю, развел огонь и подогрел котелок с кофе. Из холщового мешка с надписью «ПОЧТОВАЯ СЛУЖБА США» достал томик стихов.
– Оливер Голдсмит
[54]
, – произнес он.
Рикка вопросительно подняла брови. Мужчина открыл томик на истрепанной странице и положил Рикке на колени:
– Прочитай вслух, пожалуйста.
– Целиком?
– Нет, только первую строфу.
Рикка, чьи познания в поэзии ограничивались «Зелеными яйцами и ветчиной»
[55]
, сперва прочитала стихотворение про себя:
Коль женщина теряет ум,
Но видит вдруг, что друг неверен,
Ей не уйти от скорбных дум,
И ужас грешницы безмерен
[56]
.
Когда она повторила это вслух, мужчина в купальной шапочке терпеливо улыбнулся.
– Похоже, стихотворение тебе не слишком-то понравилось, – сказал он.
– При чем тут грех? Я ни в чем не виновата. Я до чертиков зла!
– Понимаю. Сукин сын в тебя стрелял.
– К тому же лгал. Лгал обо всем!
Мужчина забрал книгу у нее из рук и убрал обратно в мешок.
