– Некоторым женщинам, ты хотел сказать, – уточнила Джои.
– Черт, да у меня даже спутниковой тарелки нет!
– Ну тогда все, дружище. Мы расстаемся навсегда! Странахэн притянул ее к себе и поцеловал в переносицу.
– Хорошенько подумай, – повторил он. – Пожалуйста.
– Чудак.
– Кстати, хотел тебе сказать. Это было очень храбро – вернуться на корабль.
Джои велела ему не уходить от темы.
– Впрочем, признаю, ты чертовски сексуально смотрелся в своем синем блейзере.
– Исторический момент, – сказал он, – который никогда не повторится.
– О, я ценю твою жертву.
– Ты тоже в этой своей шелковой тряпочке была пикантна.
– Грязный старикашка, – парировала Джои.
Возвращение на «Герцогиню солнца» было неприятным
и даже зловещим. Палуба ниже той, с которой Чаз ее сбросил, но смотреть вниз так же страшно. Джои до сих пор удивлялась, что пережила свой прыжок в море. Она никогда не была религиозной, но с той ночи существование доброго и всевидящего Бога уже не казалось ей столь уж невероятным.
– Я до сих пор иногда ощущаю руки Чаза на своих лодыжках.
– Хотел бы я заставить тебя забыть, – произнес Странахэн.
– Такие холодные, как будто он их держал в ведерке со льдом, – сказала она. – Мик, этот наш гениальный план сработает? А то я уже как-то не уверена.
– Еще не поздно дернуть стоп-кран. Судя по тому, как Чаз выглядел в каяке, он уже здорово выбит из колеи. – Странахэн нежно перевернул Джои на спину. Оперся на локоть и посмотрел на нее: – Мы можем завтра утром сходить к детективу. Попытать счастья в суде.
Она покачала головой:
– Я не могу рисковать. Чаз – очень скользкий тип.
– Он мог обмануть меня.
– Посади пару женщин-присяжных и посмотри, что будет, – сказала она. – Он привык вешать лапшу на уши прекрасному полу. Я – живое доказательство – едва живое доказательство.
– Хорошо, – согласился Странахэн. – Тогда действуем по плану.
– Да.
Но Джои подташнивало от неуверенности. Что ее муж сделает, когда увидит ее? Попытается отбрехаться? Сбежит? Упадет и зарыдает как ребенок? Загнется от остановки сердца?
Нападет?
Реакцию Чаза невозможно предугадать, но Джои точно знала, что скажет, какие вопросы терзают ее с той самой долгой ночи в море. До нее дошло, что это ярость держала ее на плаву все эти долгие часы, заставляла цепляться за мешок с травой – ярость на Чаза, ярость на себя, на то, что вышла замуж за такое чудовище.
– Я тебе рассказывала о стихотворении? – спросила она Странахэна. – Это было в тот вечер, когда он сделал мне предложение. Мы готовили ужин у меня дома. Он принес мне любовный стих и клялся, что сам его написал. А я, как классическая тупая блондинка, ему поверила.
– Дай попытаюсь угадать, у кого Чаз его спер, – сказал Странахэн. – Шелли? Китс?
– Посерьезнее, Мик.
– Шекспир – слишком очевидно.
– Как насчет Нила Даймонда
[63]
? – спросила Джои.
Странахэн замер в притворном ужасе.
– Да, Чаз был умен, – продолжала она. – Знал, что для фанатки Даймонда я слишком молода.
Смеясь, Странахэн упал на подушку:
– Какая песня? Стой, сейчас угадаю: «Я есть, сказал я». Очень похоже на Чаза.
– Нет, хочешь верь, хочешь нет – песня «Глубоко в себе», – с сожалением сообщила Джои. – «Дай мне стать тем, кто… ла-ла-ла». Помоги мне бог, я в то время решила, что это очаровательно. Он написал стихи на обороте этикетки от вина, которую сохранил с нашего первого свидания. Невероятно.
Она повернулась на бок, и Мик прижал ее к себе.
– Через пару месяцев я разговаривала с бухгалтером в казино моих родителей, – как говорят, шикарной старой шлюхой. Она хотела все знать о моем новом муже, и я рассказала, какой он романтичный, как написал мне стихотворение для вечера помолвки. И Инее, так ее звали, говорит: «Куколка, вот бы мне послушать». Ну, я достала этикетку из ящика, где у меня валялся всякий сентиментальный хлам, и вслух прочитала ей стихи по телефону. И, естественно, Инее давай хохотать, совсем как ты, и рассказала мне о легендарном Ниле, которого видела на концертах раз десять, не меньше. Можно и не говорить, что она, блин, знала все его песни наизусть.
– И что сказал Чаз, когда ты его расколола? – спросил Странахэн.
– Я его не расколола.
– Ах, Джои.
– Я не могла, – объяснила она. – Дело сделано, мы женаты. Я убедила себя, что, значит, он очень сильно меня любит – не поленился даже украсть стих у древней поп-звезды. Я сказала себе, что он, должно быть, сотню песен прошерстил, прежде чем нашел подходящую. Намерение ведь считается? Если он украл стихи, это еще не значит, что он неискренен. Так я себя и уговорила промолчать.
– Ты боялась, что он придумает новую ложь, если ты поймаешь его на этой, – сказал Странахэн.
Джои мрачно кивнула:
– Именно. Я не хотела дать ему шанс солгать. Хотела верить, что это случайность.
– И вот куда это тебя завело.
– Да, и вот куда это меня завело.
Странахэн легонько поцеловал ее в затылок.
– Как ни жаль, я тоже не умею писать стихи.
– Мик, почему ты не отпускаешь меня на службу?
– Потому что ты – любимая и оплакиваемая. Все думают, что ты мертва.
– Но я могу замаскироваться, – возразила она. – Ну ладно тебе, я хочу послушать речь Чаза.
– Я захвачу магнитофон. Может, на этот раз он украдет что-нибудь из «Сержанта Пеппера».
Джои вывернулась из объятий Мика и перебралась на край постели.
– Этот лживый фальшивый ублюдок, – проворчала она, – заставит всех рыдать.
– Только не меня, – пообещал Странахэн и снова притянул ее к себе.
Двадцать шесть
Странахэн добрался до Бока в старой «кордобе», которую выкупил со штрафной стоянки за три сотни баксов. Он оставил машину возле универсама в паре кварталов от церкви, чтобы никто не видел, как они с братом Джои вместе из нее выходят. Странахэн собирался надеть коричневый, как мех выхухоли, шиньон, который Джои купила ему в «Галерее», но передумал. Он хотел, чтобы Чаз Перроне сразу же узнал своего знакомца по прогулке в каяке. Пускай Чаз переполошится.
Католическое фолк-гитарное трио называлось «Акт покаяния». Когда Странахэн вошел в церковь Святого Конана, они играли «Михаил, правь к берегу», и Странахэн заподозрил, что рано или поздно затянут «Кумбайя»
[64]
. Церковь на три четверти заполнили друзья и соседи Джои, в основном женщины. Многие были на свадьбе Джои, некоторые, возможно, даже понимали, что она выходит замуж за безнадежное ничтожество. Но, конечно, ни словом ей об этом не обмолвились, да она бы их и не послушала.
