– Неправильно.
– Уверена?
– У тебя она… будто буква из китайского алфавита.
– Погоди-ка минутку, – сказал Фингал, но сказать ничего не смог.
Как раз в этот момент из мангровых зарослей вышел Бодеан Геззер. Он сел у костра и стал вытирать росу с винтовки. Фингал окликнул:
– Полковник, можете нарисовать зубастику?
– Не вопрос.
Бод увидел возможность впечатлить Эмбер за счет мальца. Он опустил оружие и присел к ним под навес. Взмахом ладони стер Фингалову кое-как нарисованную свастику. Широкими, уверенными штрихами изобразил свою.
Эмбер быстро осмотрела рисунок, потом объявила, что в нем «слишком много деталек». Она имела в виду мелкие штришки, которые Бод нарисовал на концах загнутых ножек.
– Ошибаешься, дорогая, – сказал он. – Она точь-в-точь как у нацистов.
Эмбер не стала спорить, но подумала про себя: любой серьезный белый расист и юдофоб наизусть знает, как выглядит свастика. Замешательство Бода и Фингала по этому вопросу вновь подтвердило ее подозрения: Истые Чистые Арийцы – определенно дилетантское мероприятие.
– Ну ладно, ты же эксперт, – сказала она Боду и принялась накаливать кончик рыболовного крючка зажигалкой.
Желудок Фингала подпрыгнул. Что-то ему подсказывало, что Эмбер права – свастика полковника смотрелась странновато: слишком много углов, и линии, похоже, идут не в тех направлениях. Чертова штуковина вышла не то вверх ногами, не то наизнанку – Фингал не мог сказать наверняка.
– Где ты ее выбьешь? – спросил Бод.
– Под птицей. – Эмбер постучала по левому бицепсу Фингала.
– Прекрасно, – сказал Бод.
Фингал не знал, что делать. Он не хотел обижать командира, но при этом уж точно не хотел еще одну дефективную татуировку. Лажовую свастику будет трудно исправить, Фингал в этом уже убедился, – трудно и болезненно.
Эмбер прижала свежую порцию кубиков льда к его руке:
– Скажи, как перестанешь чувствовать холод.
Бод Геззер придвинулся ближе:
– Я хочу посмотреть.
Фингал сосредоточил взгляд на почерневшем острие крючка; голова моментально закружилась.
– Готов? – спросила Эмбер.
Фингал глубоко втянул воздух – он решился. Он пойдет на это ради братства.
– Когда угодно, – хрипло выдохнул он и зажмурился.
Сначала ему показалось, что крики – его собственные. Потом, когда животное завывание ослабло до потока богохульства, Фингал узнал Пухлов тембр.
Потом Эмбер прошептала:
– Боже мой!
И Бодеан Геззер:
– Что за черт?!
Фингал поднял глаза и узрел Пухла, абсолютно голого, если не считать оранжевых шорт Эмбер, надетых на голову. Шорты были туго натянуты, как ермолка, косо, чтобы скрывать наглазный пластырь.
Но все на него уставились вовсе не из-за шорт.
Оно болталось на конце правой руки Пухла, тяжело и безвольно свисавшей сбоку. Там, где раньше была лишь пара мертвых крабьих клешней, теперь висел целый живой краб – один из самых крупных, что Эмбер доводилось видеть за пределами Сиквариума
[44]
.
– Что мне делать? – умолял Пухл. – Твою бога душу, бля, что мне делать?
Глаза его затекли не то от сна, не то от клея, он вытянул вторую руку – действующую, – чтобы им было видно. Суставы от ударов по ракообразному превратились в кровавые шишки.
Эмбер бросила взгляд на Фингала, который был небольшим специалистом по морской жизни и, следовательно, не располагал контрстратегией. Несмотря на ужасно неприятное положение белого брата, на Фингала накатило облегчение. Пока остальные стояли, остолбенев от вида Пухла, Фингал осторожно возил ногой по земле, пока не стер сомнительный набросок свастики Бода Геззера.
– Краб! – ревел Пухл. – Краб, он вцепился в п-п-проклятую клешню!
– Или пытался сожрать ее, или выебать, – рассудительно предположил Бод.
Дальнозоркий краб мог принять руку Пухла, раздутую и бледную, за другого представителя своего вида – такова была гипотеза Бода. У Эмбер никаких более правдоподобных предположений не оказалось.
Фингал спросил:
– Чего это он твои шорты на башку надел?
– Бог его знает, – вздохнула она.
Пухл метнулся к воде. Когда подоспели остальные, он исступленно долбил безжизненной крабовой рукой об пень дряхлого платана.
Фингал выступил вперед:
– Я об этой мерзкой твари позабочусь!
Бод встревожился, заметив в лапе мальчишки блестящую «беретту».
– Нет уж, – заявил он, отбирая пистолет. – Я сам исполню этот долг, сынок.
– Исполню что? – не поняла Эмбер.
На плечо ей легла рука Фингала.
– Лучше отойди, – посоветовал он.
Бодеан Геззер мог и не вернуться в лагерь, хотя об этом и не подозревал. Том Кроум и Джолейн Фортунс чуть было не подловили его в одиночку. Они следили примерно с сотни ярдов, как он перемещается по солончаковой низине в центре острова. Солончак был широким, овальной формы, окружен мангровой рощей и буреломом. Обычно во время серьезных осенних приливов он превращался в лагуну, но за двое суток сильный ветер согнал почти всю воду. Бод вспугнул стаи долгоногих птиц, со штурмовой винтовкой в руке топая по мергелю, похожему на жидкий заварной крем.
Джолейн и Том появились из-за деревьев почти через две минуты после него. Они не могли рисковать и проделать тот же путь по низине – там негде было укрыться. Поэтому они пригнувшись обошли поляну кругом, выбирая дорогу среди непролазных мангровых зарослей. Дело продвигалось медленно – впереди шел Том, придерживая упругие ветви, пока Джолейн с «ремингтоном» не протискивалась вслед за ним. Наконец они добрались до места, где приземистый гопник вновь вошел в лес – его можно было вычислить по хрусту и треску тяжелой поступи впереди. Они осторожно продвигались вперед, крошечными шажками, чтобы Геззер не услышал.
Потом хруст веток прекратился. Джолейн дернула Тома за рукав и жестом велела ему не двигаться. Поравнялась с ним и прошептала:
– Дерево горит, я чувствую.
Донесся разговор – да, они были очень близко от лагеря грабителей, возможно, слишком близко. Джолейн и Том тихо отступили, скрываясь за спутанным балдахином зарослей. Повсюду вокруг них на ветвях ожерельями висела свежесплетенная паутина. Изумленный Том откинулся назад.
– Золотой ткач, – сказала Джолейн.
