Он рассказывал чудеса о том крае, откуда приехал в отпуск:
– У нас там сам Вадим Козин поет, девушки! «Сашка, ты
помнишь эти встречи в приморском парке на берегу...» Колыма – это золото,
девушки, лес, пушнина, огромные ставки с северными надбавками! Знаете, сколько
с собой в отпуск везу? Я сам не знаю, сколько везу! Вот, пожалуйста,
угощайтесь! – Он вываливал на стол из огромного мешка, что стоял за его
стулом, разнокалиберные плитки американского шоколада. – У нас там Америка
под боком, девчата! Ленд-лиз через нас идет, самолетами, пароходами!
И впрямь дивным американским уютом пахнуло из крохотной
Надиной кухоньки, где жарилась привезенная Львовым американская ветчина, в
сопровождении подмосковной картошки с лучком.
– Вот, говорят, витамины, – продолжал гость. –
Некоторые утверждают, что на Колыме бушует авитаминоз. Не верьте, девушки!
Посмотрите на мои зубы, один к одному, ни одной пломбы к сорока годам! Цингой
никогда не страдал, даже в лаге... ну, в общем, даже в трудных условиях! А почему?
Потому что летом Колыма превращается в неисчерпаемый резервуар витаминов! Все
сопки красными становятся от брусники, орехов кедровых навалом! Нажрешься так,
что на всю зиму хватает! А зима у нас знаете какая? «Эх, Колыма ты, Колыма,
чудная планета. Двенадцать месяцев зима, остальное – лето!» Ну это так,
фольклор! Зимой надо пить настойку стланика, милое дело! Мы даже зверю
примешиваем в пищу, и что бы вы думали, зверь прибавляет в пушистости, а наши
меха на международном аукционе за фунты стерлингов, за целые фунты стерлингов,
девушки, за фунты, фунты, килограммы и центнеры стерлингов, стерлингов,
стерлингов...
Голубые глаза временами стекленели, и рука сама по себе
начинала плясать по столу в поисках бутыли с прозрачной жидкостью. Выпив,
зоотехник Львов с некоторой лихорадочностью начинал закусывать, растаскивать
хвалеными зубами соленую кету, что крупными кусками громоздилась на столе.
– А рыба-то, а рыба! Вот эту кету сам брал! Заходи по колено
в ручей и руками вытаскивай! Такова Колыма!
– А вы не могли, вы, товарищ Львов, – начинала Циля (в
кармане у нее лежало заготовленное письмо без адреса, но с именем любимого на
конверте), – а вы не могли бы? – Но тут вбегала Надежда со свежими
добавками кулинарии.
– Ну-ну, девушки, так нельзя! – хохотал Львов, разливая
спирт по граненым стаканчикам, подкрашивая его «Тремя семерками». – Я один
пью, а вы только закусываете! Интоксикация должна быть взаимной! Давайте за
дружбу! За будущее счастье присутствующих и отсутствующих!
Надю Румянцеву узнать было нельзя: раскраснелась,
размолоделась, словно комсомолка первой пятилетки. Щечки яблочками рдеют,
чистый Дейнека!
– Ты посмотри, ты посмотри, Цилька, что мне привез зоотехник
Львов! – вскричала она, вытаскивая из-за фартучка. – Письмо от Петра!
Он жив и здоров, работает при звероферме! Ой, да я просто не знаю, ну просто не
знаю, что для тебя сделать, зоотехник Львов! – И она присаживалась к гостю
на длинное колено и ерошила его волосы. – Да, ой же, Цилька, ты его
попроси про твоего там справки навести, он всех на Колыме знает!
Циля вытащила из вельветового кармана заветное письмо:
– Я как раз, товарищ, хотела вас попросить, вот, если вам не
составит труда, вдруг какая-нибудь случайность... У моего мужа, с которым, без
сомнения, произошла серьезная ошибка... н у, в общем, говорят, что без права
переписки, но в деле этого нет, то есть формально он именно с правом переписки,
хотя...
– Ну-ну, Цилечка! – Зоотехник Львов одной рукой
оглаживал спину Надежды Румянцевой, второй же сильно и дружески, едва ли не
целительно, провел по всему Цилиному хребту от затылка до копчика. –
Ну-ну, девчата, не скулить! – Он подцепил Цилино письмо, глянул на имя и
кивнул: – Лады, Кирюше Градову доставим!
– Что-о-о?! – вскричала, вскакивая, хватаясь за сердце
и сверху, над грудью, и снизу, под грудью, Цецилия. – Вы его знаете?!
– Как ни странно, вообразите, знаю! – хохотал зоотехник
Львов. – И с Петей они знакомы, даже друзья неразлучные. Только вот нынче
он на бесконвойную командировку в Сусуман этапировался. Я сам его временно туда
отослал, чтобы начальство не придиралось. Но там он в порядке будет, ты,
Цилечка, не беспокойся. Интересный человек твой Кирюша, очень положительный...
Спасаясь от нарастающего головокружения, Циля хватанула до
дна стаканчик обжигающей подкрашенной влаги. Нечто бравурное, сродни какому-то
нарастающему детскому маршу, охватывало ее. Он жив! Мой мальчик жив!
– Зоотехник Львов, вы какой-то необыкновенный, вы какой-то
просто сказочный, если не сочиняете, посланец! – млела под мужской рукой
Румянцева.
Гость уже влек ее за штору, где высилось пухлявое безбрачное
ложе. Шторка задернулась, кровать пошла на разнос. «Вот такие пироги, –
приговаривал с надсадом зоотехник Львов. – Вот такие пироги!» Надя
Румянцева заливалась по-соловьиному. «Цилька, не уходи!» – крикнула между
руладами.
Циля и не думала уходить. Не обращая ни малейшего внимания
на зашторную раскачку, ходила взад-вперед по полуподвалу, папироса в зубах,
папироса на отлете, дым изо рта, как из полыхающей домны. За окном иногда в
свете фонаря прошлепывали разбитые сандалии с окаменевшим набором пальцев.
«Значит, ты жив! – думала Циля. – Значит, я была
права, а не те, серебряноборские! Значит, мы с тобой еще увидимся, значит,
снова схватимся по Эрфуртской программе, снова вместе разнесем в клочки
релятивизм Шпенглера!»
«Все выше, и выше, и выше!» – запели за шторкой на два
голоса. Выше было уже некуда. Триумф аэронавтики!
Что такое? С масляной мордочкой, будто собственная
несуществующая дочка, из-за шторки выскочила Надька Румянцева. Влезает в
какие-то красные – что-то раньше таких не наблюдалось – трусики.
– Цилька, теперь ты! Иди-иди, дуреха, это не измена! Это же
друг приехал к нам, большой друг!
– Нет уж, увольте! Вы что, товарищи?! Товарищи,
товарищи! – Циля упиралась, но маленькая рука большого друга, высунувшись
из-за шторки с лютиками, уже ухватила ее за подол.
– Эх, Цилечка, да разве же ты не понимаешь? Войне конец, и
тюрьме конец.
* * *
Угомонившись, все трое прогуливались по ночной
Кропоткинской, до Дворца Советов и обратно.
– Вот здесь, между прочим, жила Айседора Дункан, – на
правах москвички показала Циля зоотехнику Львову. – Слышали о такой
деятельнице революционной эстетики?
– Только в связи с Сергеем Есениным, – сказал
колымчанин и неожиданно для дам процитировал: «Пускай ты выпита другим, но мне
остались, мне остались твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость».
