Третьим пациентом Саввы в тот день был капитан Осташев,
известный ас, сбивший, по сообщениям, не менее десятка вpажеских машин. Его
подбили пpи попытке пеpехвата гpуппы немецких бомбардировщиков, подходящих к
Москве. Если и нельзя представить в рядах Красной Армии князя Андрея
Болконского, то капитан Осташев, хотя бы внешне, был все-таки большим к нему
приближением; тем более что и страдание, бесконечная страшная боль и
сопротивление боли, решительное нежелание унизиться до стонов, воплей и
проклятий придавали его чертам некое суровое благородство.
Признаться, Савва не мог понять, за счет каких резервов
летчику еще удается не терять сознания и даже отвечать на вопросы. Он держался
даже при снятии бинтов, только похрустывал зубами, будто пережевывал битое
стекло. Только после укола морфия он отключился, и все «княжеское», героическое
сошло с его лица, проявив, будто на переводной картинке, простоватое выражение
паренька с городской окраины. «Тетя... – бормотал он теперь, – Лидия
Васильевна... да это ж я, Николай... мать за мылом, за мылом, за мылом к вам
... пос... лала...»
Капитана утром вытащили из-под обломков его самолета,
рухнувшего в полукилометре от лесного аэродрома. Пока везли в госпиталь, он
потерял много крови, несмотря на умело наложенные бинты. Первое, чем озаботился
Савва, была капельница с физраствором и глюкозой. Недавно синтезированная
глюкоза считалась чуть ли не панацеей. Только после этого приступил к осмотру
ран, зрелище которых любого человека погрузило бы в полный мрак, но только не
главного хирурга дивизионного госпиталя после трех месяцев работы в условиях
общего отступления. У капитана были размозжены правая нога и левая рука,
множество мелких ран на груди и плечах, самое же серьезное заключалось в рваной
ране брюшной полости, которая сейчас была вся туго затампонирована, но все еще
сочилась и довольно мерзко смердела. «Интересно, что даже ранение у него
напоминает о смерти Андрея Болконского», – вспомнилось Савве. Он осмотрел
и ощупал голову капитана. Череп вроде был цел, однако кровоподтеки на висках
несомненно говорили о сильнейшей контузии, которая, возможно, и давала ему вот
эту странную болевую устойчивость.
– Этого, кажется, еще можно спасти, – сказал Савва.
– Только неизвестно, будет ли он благодарен нам за это
спасение, – пробормотал Дод Тышлер.
– Тем не менее будем спасать, – сказал Савва. Он
распорядился готовить все к большой операции, после чего они с Тышлером вышли из
спортзала на школьный двор покурить перед долгой работой.
Здесь им сразу бросилось в уши, как резко вдруг приблизился
шум войны. В бледно-голубом небе пролетали холодные тучки, в сотрудничестве с
ними голые деревья и пятна снега под ними предлагали классический русский
патриархальный пейзаж; уродливая гипсовая скульптура пионера с горном
немедленно привносила в эту классику жанр советского захолустья, однако гром,
грохот, вой, скрежет и визг какого-то страшного, близкого и все приближающегося
боя придавал этой мирной картине черты кошмарной ухмылки.
– Вам не кажется, шеф, что надо сматывать удочки? –
спросил Дод Тышлер, затаптывая папиросу.
– Приказа пока нет, Дод, а потому мы должны работать, –
сказал Савва.
– Это верно, – проговорил молодой врач, потянулся,
сделал несколько разминочных волейбольных движений, насвистел несколько тактов
из популярного фокса «На далеком Севере».
Вдруг низко, едва ли не цепляя за верхушки деревьев, прошли
на запад три звена штурмовиков с красными звездами на крыльях, их грохот покрыл
все.
– Ого, бронированные «илы» появились! – воскликнул
Дод. – Видите, новая техника уже поступает!
Савва посмотрел на него и впервые подумал, что Дод еврей.
Если попадем в окружение...
– Послушайте, Дод, если вы не хотите сейчас мне ассистировать
с этим капитаном, займитесь чем-нибудь другим, а я подключу Степанова, –
проговорил он и тут же испугался, что сказал бестактность.
Тышлер весело возмутился:
– С какой стати? Отказываться от работы с самим
Китайгородским? Еще вчера я не мог об этом и мечтать!
К счастью, он, кажется, меня не понял, подумал Савва, не
понял, что я ему, еврею, хотел дать возможность отступить при первой же
возможности. Ну, что ж, надо начинать, не сидеть же, в самом деле, в ожидании
приказа драпать. Гремит где-то близко, но на прорыв пока не похоже. Обычно
прорыву немцев предшествует бомбежка, сильный артобстрел, отходящие или, чаще,
бегущие колонны войск; сейчас ничего такого не наблюдается...
Будто в ответ на его мысли, роща в глубине на мгновение
озарилась бешеной вспышкой. Проходящие по двору два санитара из легкораненых
обернулись в ту сторону и засмеялись: «Шальная залетела!»
– А что, своя или чужая? – спросил у солдат Дод Тышлер.
– А кто ж его знает, товарищ военврач, своя или чужая...
* * *
Почему они «это» называют в женском роде, подумал Савва.
Ведь это же очевидно – снаряд прилетел, значит, «он», а они говорят так, будто
это бомба... Своя – чужая... Может быть, тут где-то слово «смерть» лежит в
подсознании... своя – чужая?..
Капитан Осташев уже хрипел под хлороформной маской, когда
они вошли в операционную, где с потолка еще идиллически свисали гимнастические
кольца и канаты.
– Долго держать его под хлороформом нельзя после такой
потери крови, – сказал Савва. – Начинайте, Дод, футлярную анестезию.
В первую очередь следовало заняться раной на животе, иначе
начнется необратимый перитонит и некроз кишечника. Конечности во вторую
очередь.
Операция началась, и, как обычно, Савва, что называется,
погрузился в свою стихию. Он работал почти автоматически, одним глазом следя за
ловкими, даже слегка щеголеватыми движениями Тышлера, а вторым еще успевая
поглядывать, что происходит на пяти других операционных столах. Маску с лица
капитана сняли. Он дышал в глубоком забытьи тяжело и ровно, будто старая
паровая машина. Изредка вдруг что-то начинал бормотать, почти неразборчивое,
только мелькала опять какая-то тетя Лида, у которой некий мальчик Николай, то
есть сам капитан Осташев, что-то просил, то ли мыла для мамы, то ли ласки для
себя.
Открывая брюшную полость, дренируя ее, пережимая сосуды,
Савва поймал себя на том, что машинально повторяет последние стихи Нины,
которые она ему прислала на днях, и не через полевую почту, а с оказией, с
фронтовым фотокором из «Известий».
Опускаюсь в темные глубины, полированные стены, зеркало
залеплено фанерой, отрыжка довоенным шпротом, тысячи таких же персефон,
три-четыре вонючих ведра, жалкий мой народ сутуло-спинный, прощайте,
ежевечерние уроки геометрии, тянутся к метро со всех сторон, куб гипотенузы с
тремя переломанными шрапнелью катетами, сколько еще осталось в этих подвалах
муки?
