Век погас, серебряные свечи, длинный перечень талонов литера
«Б» с острова Эвакуа, плавятся в уродливых божков, ты, гроссмейстер радостных
заплечий, каких домашних животных, кроме сухих и черных кошек, бей наотмашь,
без обиняков, двери не открывать, сигнализировать немедленно!
Пропадай, моя литература, дайте вашу ладонь, химическим
карандашом на бугорке любви, Ланцелот, Онегин, Дон-Кихот, никогда не дождетесь
переклички фаланстеров, тяжело страдает кубатура, грязный уж ко мне вползает в
рот, так и стоять мускулистыми барельефами с гроздьями фальши на плечах, с
бананом обмана в правой руке.
Только ты остался на просторе, пока не пройдет финальная
бомбардировка, поднимая дерзкий ля бемоль, замедленное падение фасадов,
завершение элементарного фотосинтеза, только ты один в моем фаворе, ускоренное
центрифугирование, светлоокий Севера король, из варяг в греки без промежуточных
остановок...
«Видишь, – писала Нина, – в какую я впадаю
простоту. Удали отсюда модернистскую прозу, и получится почти нормальный
стих...»
Он так и сделал, и с тех пор все бормотал себе под нос этот
«почти нормальный стих». Закавыка была только в «дерзком ля бемоль»: он никак
не мог сообразить, для чего это тут, ведь не для рифмы же, пока вдруг не
вспомнил старую семейную хохму. Както раз музыкально малограмотный Савва
употребил этот «ля бемоль» ни к селу ни к городу, чем вызвал бурный восторг у
Нины. Она никак не могла успокоиться и несколько месяцев все доводила мужа
«этим злосчастным ля бемолем». Профессор, а как сегодня «ваш ля бемоль»? Савка,
ты все собрал, «ля бемоль» не забыл? Люблю тебя, мой друг, но больше всего
люблю «твой ля бемоль»...
Глупая, прилипчивая шутка, оказавшаяся вдруг в строфе
Нининого серьезного и, очевидно, трагического стиха, повернула его мысли в
неожиданном направлении. Ему показалось, что, уцепившись за нее, он может
раскрутить весь клубок своих чувств и ответить самому себе, почему он,
профессор, заведующий кафедрой, оказался на фронте, практически на передовой.
Этот тон бесконечно милого друг над другом подшучивания, на
который они так счастливо натолкнулись в первые же дни супружества, давно уже
себя изжил, а она этого не понимала, она позабыла сменить пластинку и тянула
все тот же мотив. Да он и сам не понимал, откуда вдруг берется раздражение
против любимой и единственной женщины, раздражение легчайшее и самое что ни на
есть мимолетное, которое он не только никогда не показывал, но и самому себе не
позволял на нем спотыкаться, но все-таки спотыкался и – раздражался. За
бесконечными шутками, как он вдруг сейчас понял, стояло нечто другое – ирония,
снисхождение. Ей, поэтессе и в общем-то человеку богемы, он, хирург,
аккуратист, атлет, видимо, всегда казался воплощением презренного здравого
смысла, и в связи с этим их союз – неким мезальянсом. Слов нет, Нинка его
любила без памяти, в постели с ним забывала обо всем на свете, их оргазмы,
очевидно, приносили ей какие-то романтические воспарения. Помимо этих дел, он
был для нее сильной опорой, человеком, внутренне не покорившимся. Она как-то
призналась, что он спасает ее от депрессии и, возможно, от алкоголизма. И
все-таки она всегда оставляла себе этот как бы запасной выход, какую-то
гипотетическую возможность сквозануть из супружества – иронию. Увы, он знал это
точно, гипотетические возможности иной раз становились реальностью. Временами,
он видел, у нее начинала кружиться голова. В такие дни она где-то
задерживалась, часто уезжала то в реальные, то в выдуманные творческие
командировки, возвращалась с блуждающим взглядом, заболевала гриппом, ангиной,
один раз даже пневмонией, закутывалась в свитеры, пледы, сидела в углу,
строчила в блокнотике, виновато шутила, однако шутила, шутила всегда. В
результате этих приступов, естественно, появлялись стихи. Как говорится, все на
пользу. Виновники ее «высоких болезней» чудились ему повсюду. На писательских
сборищах и поэтических вечерах он ловил на себе иронические взгляды. Как-то раз
одна растленная тварь, улучив момент, спросила его с усмешечкой: «Савва, а вы
действительно так привязаны к этой Нине Градовой?» То ли хотела намекнуть на
неверность, то ли к себе в постель жаждала затащить, во всяком случае
спрашивала так, будто он и не был мужем «этой Нины Градовой», а просто одним из
ее, ну, скажем так, лирических героев.
Кстати, о лирике. Внимательно, строчку за строчкой,
прочитывая ее стихи, он не видел в них себя. Ну что ж, таков мой удел, мне
достается только бытовая ирония, и я должен на нее отвечать соответственно.
Ёлка, так та под влиянием мамы вообще привыкла смотреть на отца как на
домашнего шута. Таким я и предстаю. Добрый вечер, дамы, пришел ваш домашний
шут. Чем еще вас позабавить? Не угодно ли папе повисеть на люстре?
Па’д’проблем, медам, только прошу не раскачивать тело. Он никогда не унизится
до сцен ревности. Это исключено. Никогда не спрошу о «лирических героях», хотя
любопытно, кто же так сильно поражает поэтическое воображение? Может быть, один
из этих новомодных советских «хемингуэев», в компании которых она в последнее
время повадилась появляться? У них у всех усики под носом и за плечами
какая-нибудь Испания, вроде Халхин-Гола. У них ордена Красного Знамени
привинчены к пиджакам оксфордского стиля, у них машины и квартиры в новых
тяжело-каменных домах. Молодые, сильно выпивающие путешественники, в первые же
дни войны они облачились в пилотские кожанки и стали появляться в писательском
клубе с солдатскими вещмешками... Что же это, если не ущерб вкуса, дорогая
комсомолочка-декаденточка, когда ты посвящаешь стих неким прозрачным инициалам
и пишешь там: «Он опять улетел, сделав крылья подобием родины, ускользающей
тенью в холодных пустых облаках»?
На собрании профессорско-преподавательского состава в
институте представитель Наркомата здравоохранения довел до сведения
присутствующих, что все профессора и доценты автоматически получают «бронь».
Партия и правительство уверены, что эти высококвалифицированные специалисты
внесут свой вклад в победу над врагом, консультируя и оперируя в тыловых
госпиталях. К тому же проблема подготовки медицинских кадров встает сейчас с
еще большей остротой. Мы должны гарантировать как горизонтальное, так и
вертикальное медицинское обеспечение действующей армии. Тогда вдруг на трибуну
вылез профессор Китайгородский и сказал, что именно в связи с горизонтальным, а
главным образом, с вертикальным медицинским обеспечением армии он намерен
отправиться на фронт. Он также подчеркнул, что, начиная еще с его первых шагов
под руководством Бориса Никитича Градова, его исследовательская работа всегда
имела определенный военно-медицинский аспект и было бы просто нелогично
упускать возможность проверки этого аспекта в полевых условиях.
Несколько человек на этом собрании последовали его примеру,
и Китайгородского даже объявили зачинателем патриотической инициативы.
Институтские доброжелатели говорили о нем: «Савва продемонстрировал истинный
патриотизм, вот вам пример, ни единого высокопарного слова, даже легкая ирония,
и вот вам, пожалуйста, истинная русская интеллигенция!»
