В одном из таких лагерей возле Припяти находился
красноармеец Митя Сапунов. Он был уже больше месяца в плену и страдал от
бесконечного, сжигающего все внутренности голода. В лагерь иной раз, но не чаще
чем через день, заворачивала полевая кухня, и счастливцы, которым удалось
сохранить котелки, получали по ковшу так называемого супа, тепловатой бурды с
лепестками капусты и кусочками неочищенного картофеля. В другие дни охранники
просто бросали в толпу пленных пачки каменных галет и с удовольствием смотрели
на этот «циркус», когда русские, совсем забыв о человеческом достоинстве,
дрались друг с другом, барахтались в грязи, а поймав галеты, сразу же запихивали
их в рот, чтобы только не поделиться с товарищами. Лишнее доказательство
неполноценности этих худших из славян.
Повоевать Мите почти не пришлось. Когда после месячной
подготовки их полк, состоявший на две трети из новобранцев, прибыл на фронт, как
раз началось новое большое, парализующее и оглушающее наступление немцев.
Сначала волна за волной три раза налетали пикировщики. Воя сиренами, растопырив
мощные львиные лапы, падали с небес прямо на Митю с Гошей, прошивали вокруг
дерюжное сукно, утюжили кургузые блиндажи остатков оборонительной линии.
Попробуй окопы отрыть, если все кишки внутри дрожат. Не успели отрыть
сикось-накось эти сраные окопы, как вся долина перед ними покрылась идущими как
на параде немецкими танками. За ними спокойно двигались цепи пехоты. От живота
каждого солдата шли частые вспышки автоматного огня. Политруки говорили
красноармейцам, что немцы идут в атаку пьяными, а то еще под какими-то
малопонятными «эфирными лепешками». Эти любопытные сведения, однако, нисколько
не уменьшали ужаса перед противником, наоборот, вызывали еще больший трепет
перед бухим, наэфиренным завоевателем, очередями от живота побивающим все армии
мира, а уж что там о нас говорить, бедных мальчиках.
Вот и над Митей, и над вечным его теперь дружком, щуплым шибздиком
Гошкой, перевалил через траншею танк, засыпал их едва ли не до пояса глиной. За
танком стали перепрыгивать через траншею солдаты, демонстрировался добротный
суконный размах промежностей. Какой-то немец из канистры за плечами пустил
вдоль траншеи страшный язык огня, и тогда все, кто остался жив из взвода,
встали с поднятыми руками.
Таким плачевным образом закончилось Митино боевое крещение.
С этого дня он только и делал, что брел по дорогам в колоннах военнопленных,
тащился в пудовой от грязи шинели или валялся на земле, плотнейшим образом
обнявшись с шибздиком, чтобы не замерзнуть. Шибздик старался от него не
отставать, когда наутро сбивались новые колонны, как будто в Митином
присутствии видел какой-то шанс для спасения. Митя и сам то и дело оглядывался
на шибздика – не отстал ли?
Однажды на ночевке шибздик просунул лапку в Митину мотню и
взялся за его член, и Митя вместо того, чтобы дать ему в зубы, сгреб в кулак
его пиписку. Так под шинелями, под морозными звездами они стали мечтать о
каких-то неведомых фантастических девушках, кинофантомах в крепдешиновых
платьицах.
В лагере под Припятью десять тысяч красноармейцев торчали
уже больше месяца, не зная, чего ждать. Ходили самые невероятные слухи.
Говорили, например, что Гитлер и Сталин решили замиряться и договорились об
обмене людей на нефть. Нам всем тогда кранты, ребята, пояснял какой-то
расхристанный донельзя командир. Для Сталина тот, кто сдался в плен, самый
главный предатель.
Вдруг однажды в Митин отсек лагеря приехала полевая кухня,
да не одна, с супом, а целых три – с настоящим мясным гуляшом. Потом козлы, как
называли тут стражу, стали щедро раздавать сахар и мягкий хлеб. Что бы это все
значило? Возможно, теперь нас всех отправят в Норвегию, в «стальные шахты».
Там-то уж всем пиздец скоро придет, зато хоть в дороге пожируем.
Между тем в расположение спецзоны «Припять» направлялся
большой фронтовой «мерседес» с двумя важными начальниками, гауптштурмфюрером СС
Иоханном Эразмусом Дюренхоффером и штандартенфюрером СС Хюбнером Краусом.
Великолепные рессоры машины спасали офицеров от ухабов безобразной дороги и
давали возможность вести весьма значительный идеологический разговор. Белесый,
довольно тощеватый, хотя немного и оплывший, с кроличьим лицом Дюренхоффер
предлагал некий довольно либеральный вариант решения проблемы восточных
территорий, в то время как чрезвычайно широкий в плечах и в нижней части лица
Краус настаивал на фундаментальном подходе, основанном на расовой теории
партии. Ну, например, Дюренхоффер говорил:
– Огромные человеческие массы, побежденные и превращенные в
рабов, всегда грозят взрывом. Между тем мы можем из этих людей сделать наших
союзников, и даже, в будущем, определенную, пусть не первостепенную, категорию
граждан рейха. Для большинства этих людей, восточных славян, уверяю вас, милый
Хюбнер, главным злом является коммунизм, вечная нищета, прозябание, абсурд.
Подумайте сами, они забирали у крестьян яйца по тридцать копеек, а потом
продавали им же по рублю. Уверяю вас, милый Хюбнер, если мы приобщим
российского мужика к среднеевропейской торговой системе, дадим ему возможность
покупать рубашки, велосипеды, ручные фонарики, обувь, у нас не будет проблем с
этими людьми. Главное дать им понять, что с коммунизмом покончено.
Он улыбался. Мама когда-то просмотрела его слишком быстро растущие
зубки и не надела на них скобки, теперь они у него выпирали при каждой улыбке,
что, впрочем, совсем не делало его менее привлекательным или менее
интеллектуальным. Он любил улыбаться и не стеснялся своего умеренного
либерализма, который все-таки всегда шел на пользу империи.
Штандартенфюрер Хюбнер Краус, напротив, не принадлежал к
улыбчивым. Это не значит, что он был нелюдим, просто он был очень серьезен и
всегда пребывал в сфере серьезных реалистических мыслей.
Ну вот, например, он таким образом парировал соображения
своего постоянного оппонента.
– О милый Иоханн Эразмус, – говорил он, выпячивая свой
широкий подбородок, что, впрочем, совсем не делало его толстым, но только лишь
широким, еще более широким, до чрезвычайности широким офицером СС, – почему
вы думаете, что все аспекты сталинского коммунизма должны быть немедленно
устранены? Ваш пример с яйцами не очень удачен, милый Иоханн Эразмус. Колхозы,
например, исключительно удачная находка Сталина для такого рода населения, и
они должны быть обязательно сохранены. Индивидуальное фермерство не для них,
мой милый Иоханн Эразмус.
Дюренхоффер вынимал из походного погребца бутылочку ликера
«Шартрез». «Мерседес» притормаживал, давая возможность офицерам выпить по
тонкой рюмочке.
– Мне кажется, не стоит постоянно напоминать этим людям об
их второсортности, дорогой Хюбнер, – продолжал Дюренхоффер. – Они
сами поймут, где их место.
– Вы так думаете? – серьезно, без улыбки шутил
Краус. – О, милый Иоханн Эразмус... – Потом он делал вопросительное
движение бровями в сторону переднего сиденья, на котором рядом с шофером сидел
русский в партийном френче и в молотовской фуражке из серого габардина.
