Колонна стала уже пересекать Садовое, когда Цецилия,
заметив, что сопровождающий сержант ушел вперед, прямо замешалась в ряды и
стала совать Мите узелок с едой.
– Возьми, Митенька, пачка печенья «Земляничного», фунт
«Белки», ты же всегда любил, полдюжины яиц, банка рыбьего жира, смотри, выпей
обязательно!
Рыбий жир в этом кульке, наверное, давно уже просочился
через пробку, желтые пятна расползлись по узелку, воняло. Митя отталкивал
узелок локтем:
– Не надо. Да не надо же, тетя Циля!
Боялся, конечно, не запаха, а причастности к еврейке,
которая еще и вонючий узелок сует, как будто нарочно, как будто для пущего
анекдота. Какого черта, еще рыбий жир туда засунула?! Видно, вспомнила, что
детям рыбий жир дают... Эх, какая же я, очевидно, сволочь, злился он.
– Если тебя сразу отправят, Митенька, немедленно напиши.
Сразу же по приезде напиши, а то мы все с ума сойдем от волнения, –
бормотала Цецилия, приближая к нему свое лицо; верхняя губа с большой родикой
под левым крылом носа сильно вытягивалась, кажется, хотела поцеловать.
Ребята вокрг посматривали, хмыкали. Митю прошибало потом от
смущения.
– Хорошо, хорошо, тетя Циля. Напишу, тетя Циля. Идите домой,
тетя Циля!
Она прервала его бормотание почти отчаянным возгласом:
– Да какая же я тебе «тетя Циля»! Я ведь мама тебе,
Митенька!
Сержант, вернувшийся к середине колонны, вдруг заметил в
рядах инородное тело. Ухватил Цецилию за рукав: «Ты что, гражданка, очумела? В
воинскую колонну? Под арест захотела?!» Рукав вискозной кофты непомерно
растягивался, образуя что-то вроде крыла летучей мыши. Цецилия споткнулась. И
узелок уронила, и книги рассыпались из соломенной сумки. Колонна тут же
оставила ее позади, только в задних рядах захохотали: «Во ползет еврейка!»
Шагавший рядом с Митей тощий маленький Гошка Круткин, из
работяг со стройки Дворца Советов, подтолкнул его локтем и спросил довольно
равнодушно:
– А ты что, Мить, на самом деле из евреев будешь?
Митя тут взорвался:
– Русский я! На сто процентов русский! Ты что, не видишь? Никакого
отношения к этим... к этим... не имею! А эта... эта... просто так, соседка!
Они уже стали проходить под арку длинного желтого
казарменного здания, когда вдруг завыли сирены и совсем рядом забухала зенитная
пушка. Уже из окон казармы новобранцы увидели, как над крышами Замоскворечья
стало разгораться зарево пожара. Первые бомбы упали в ту ночь на Москву.
Тревога продолжалась несколько часов. День занялся, а сирены
все выли, то там, то сям били зенитки, но теперь уже явно в пустое небо. Пожар
на Шаболовке в конце концов погасили. Видимо, немцы целились в радиобашню, но
не попали, подожгли несколько жилых домов.
Трамваи в то утро пошли на два часа позже. Их брали штурмом
такие огромные толпы, что Цецилия даже и приблизиться не решилась, отправилась
в Лефортово пешком. Ну, а когда добралась, оказалось, что очередь на передачу
посылок в этот день совсем непомерная. Ей дали огрызок химического карандаша, и
она, немного его послюнявив, написала вслед за впереди стоявшей женщиной
пятизначный номер на ладони. Номер этот означал, что стоять придется весь день,
до темноты, а может быть, и уйти ни с чем. Так уж и рассчитывайте, гражданочка,
что на весь день, сказала ей соседка, у которой припасено было на этот случай
вязанье. Публика знала, что в Лефортовской тюрьме НКВД только три окошка для
передачи продовольственных посылок, а иногда из этих трех работают только два
или одно, и в обеденное время все три закрываются на два часа.
У Цецилии был уже большой опыт по стоянию в тюремных
очередях. Обычно она брала с собой книги, И.Сталина «Вопросы ленинизма»,
скажем, или что-нибудь еще фундаментальное, делала закладки, выписывала цитаты,
это потом очень помогало на лекциях. Книги, вечные ее друзья, надежные
марксистские книги, помогали ей также бороться с отвратительной тревогой,
которую она всегда испытывала в этих очередях. Дело в том, что посылки в адрес
Кирилла не всегда принимались. В его деле, очевидно, существовала какая-то
путаница, какая-то бюрократическая ошибка. Иногда, после целого дня стояния,
посылку из окошечка выбрасывали, говоря, что Градова Кирилла Борисовича в
списках лиц, имеющих право на получение посылок, нет. Это могло означать самое
ужасное... нет, нет, только не это, не самое ужасное, могло ведь что-нибудь
произойти и менее ужасное, ну, скажем, его временно лишили права на получение
посылок за какую-нибудь провинность там, внутри. При его принципиальности, при
его, прямо скажем, упрямстве он мог рассердить каких-нибудь товарищей из
администрации, не правда ли? Ведь иногда же посылку просто принимали без
разговоров, просто давали расписаться в какой-то ведомости и все, а ведь это
явно означало, что он есть в списках лиц, имеющих право на получение
продовольственных посылок, логично?
Очередь к окошечкам тюрьмы вилась по тихим лефортовским
переулкам, где не чувствовалось ни войны, ни вообще двадцатого века. Заборчики,
голубятни над низкими крышами, в окнах резеда, напиток «гриб», киски, на углу
керосинная лавка, какие-то глухие времена, как бы восьмидесятые годы,
общественный застой. Только уж при самом приближении возникало современное
строение, бесконечная и безликая бетонная стена, на которой иногда можно было
видеть приклеенные газеты или агитационные плакаты.
Редкие прохожие, обитатели близлежащих тихих переулков,
старались проходить, как бы не замечая вечной, глухо бормочущей очереди
родственников «вpагов наpода». Может быть, иные из пpохожих и сами были
pодственниками «врагов народа», и стояли где-нибудь в каких-нибудь других
подобных очередях, здесь же никто из них не выказывал никакой симпатии к усталым
«посылочникам», тем более что то тут, то там в укромных местах переулков можно
было увидеть присевших женщин или сосредоточенно опустившего голову редкого
мужчину: волей-неволей народ выходил из очереди пописать, нарушая тем самым
идиллию лефортовских переулков и дворов.
Книги помогали Цецилии не только коротать время в очередях,
но и отгораживаться от окружающих, то есть не ставить себя с ними на одну
доску. Все-таки кто их знает, что за народ вокруг. Ведь не могли же наши органы
совершить столько ошибок, как в случае с Кириллом, а эти женщины рядом, может,
просто и по случайностям судьбы оказались женами, сестрами, матерями осужденных
политических преступников, а может быть, и еще не выявленные соучастницы?
Поручиться нельзя.
