Она начала даже подвизгивать, чего с ней раньше никогда не
бывало.
Потом они долго лежали неподвижно, он на боку, она –
уткнувшись лицом в одеяло. Тоска и горечь выжигали их дотла. Никогда уже больше
не вернется то, что было между ними всю жизнь, все то чистейшее, бурное,
нежнейшее, все те смешнейшие, детские бормотания, все эти вихри страсти и
нежности; все прошло, осталась одна проституция. Не только в ней, но и во мне
сплошная проституция, подумал он. Не только во мне, но и в нем сплошная
проституция, подумала она.
– Вот видишь, Никитушка, я для тебя и проститутку
сыграла, – тихо сказала она.
Он не ответил, кажется, спал. Заснул, так и не сняв сапоги,
как засыпают офицеры в борделе.
Она выбралась из постели, стряхнула с ног лодочки, бесшумно
и бесцельно стала ходить по комнате, притрагивалась к шторам, к книгам, вдруг,
словно спасаясь, бросилась к платяному шкафу, открыла его, стала перебирать то,
что там висело, кое-что все-таки хорошее, то немногое, что осталось после
чекистского грабежа, и то, что Нинка вчера принесла, жоржет, крепдешин,
кашмир... Вдруг разрыдалась под шквалом горя, стыда, безысходности, села на пол
перед шкафом и, закрыв голову руками, унеслась в свой вчерашний день, в
лагерный пункт на севере Урала.
* * *
В большом бараке женской зоны к вечеру после смены началось
беснование. Блатнячки, то есть большинство населения, носились среди нар,
выясняли отношения, качали права, «психовали». То и дело разыгрывались сцены
ревности между «марухами» и «коблами». Завершались они визгом, катанием по
полу. Потом с расцарапанными мордами замирялись, рассаживались в обнимку либо
«песни спивать» – «Чайка смело пролетела над седой волной...», либо «романы
тискать» про графов и их незаконных дочерей, ставших воровками и проститутками.
Для «романов», естественно, использовались политические «контры» с легкими
статьями, в основном «члены семьи», к которым относилась и Вероника. Третью
большую группу населения составляли так называемые западники,
крестьянки-католички из Галиции. Эти держались всегда все вместе, шептали
молитвы на своем непонятном языке или вышивали. Попытки блатнячек разрушить их
единство разбивались о какую-то странную туповатую нерушимость галичанок.
Вероника, наблюдая жизнь барака, думала о том, что каждый
здесь по-своему борется за человеческое достоинство: галичанки своей нерушимой
туповатой хлопотливостью, партийки, «члены семей» воспоминаниями о санаториях,
и даже блатнячки, а может быть, они и больше всех других, визжат, и царапаются,
и ревнуют друг друга так, словно отстаивают свое право на визг и драки, на
ревность и половую жизнь, свое нежелание превращаться в рабочую скотину.
Так вот и она однажды в отчаянии бросилась к спасительному
огоньку, к дому культуры КВЧ (культурно-воспитательная часть и здесь
присутствовала как неотъемлемая единица коммунизма), записалась в драмкружок.
Руководил кружком профессионал высшего класса, московский режиссер
вахтанговской школы Тартаковский, которого незадолго до этого полуживым
вытащили из шахты и решили вдруг использовать по специальности. Таково было
предписание из центра в этот момент: поднять КВЧ! Вытащили и не пожалели: на
спектакли его съезжалась лагерная знать со всего Печерлага. Тартаковский
Веронику стал выдвигать, она казалась ему человеком его круга, у них и в самом
деле было много общих московских знакомых. Однажды на репетицию «Любови Яровой»
явился начальник ОЛПа, майор Кольцов. Кто-то ему доложил, что там появилась
среди зечек-актрис красавица генеральша. Не угодно ли ко мне, Градова, на
часок, поговорить об искусстве? Кольцов был человек с прихотями. С тех пор и
началась ее тошнотворная привилегия. Фаворитка начальника лагеря, вот позор! Не
реже чем раз в неделю в бараке появлялся кольцовский ординарец Шевчук, эдакий
казак, в папахе, с чубчиком, на широкоскулой морде скучающее хулиганство.
«Градова, айда прогуляться!» Она проходила между нар. Блатнячки ей вслед
подсвистывали: «На репетицию пошла, артистка?! Они там с Кольцовым вдвоем
репетируют! Лезь к нам, красюха, мы с тобой получше начальника прорепетируем!»
Неизменно хватала за руку старуха петербуржанка Каппельбаум: «Викочка,
принесите мне, пожалуйста, чего-нибудь! Пожалуйста, кусочек чего-нибудь,
дорогая! Чего-нибудь питательного, умоляю!»
Так продолжалось чуть ли не год, а потом ей выделили
комнатенку в клубе, и она совсем уже отделилась от лагерной массы, то есть
стала «придурком» самой высшей категории. Иногда, впрочем, после размолвок или
перед инспекцией ее снова отправляли в барак, где блатнячки встречали ее
кошачьим концертом. Потом милости возвращались.
Кольцов был долговязым, слабым и истеричным. Ко всем прочим
прелестям он еще страдал недержанием мочи, то и дело подхватывался, грохотал
сапожищами по коридору в сортир. Высшим наслаждением для майора было
превращение зечки в даму. Он и в самом деле любил лицедействовать, только
непонятно было, что за дикую роль он проигрывал наедине с Вероникой, похоже,
что-то вроде «графа» из барачных «романов». Не Пигмалиона же, черт побери, в
самом деле?
«Ах, дорогая, я не могу вас видеть в этом ужасном бушлате!
Долой эти жуткие бахилы! Пожалуйста, душечка, снимите ваши кошмарные
(выговаривание этого слова было для него сущим удовольствием), эти кошмарные
ватные штаны! Посмотрите, что я вам привез! Вот белье, чулочки, шелковое
платье, туфельки!»
Он надевал на нее это военторговское барахло и, только
завершив ее чудесную метаморфозу, набрасывался с некоторым даже рычанием; то ли
брал трофей, то ли получал плату за благодеяния.
В отчаянии и в тоске, с омерзением к покровителю, а еще
больше к самой себе, Вероника весь этот вонючий театр, равно как и продуктовые
подачки, принимала. Вчера еще, когда дошли до нее по лагерному беспроволочному
телеграфу слухи о расстреле Никиты, казалось – нечего больше за жизнь
цепляться, всему конец, а сегодня вот опять задергалась, как лягушка: сбиваю
масло. Ради детей, говорила она себе. Выжить, вернуться к детям...
От Кольцова ее едва ли не тошнило: мокрый красный ротик,
птичий клюв, воронья свалявшаяся челка, алчные и вялые конечности. Однажды в
злобе на него она подмигнула ординарцу Шевчуку: «А ты чего же не заходишь,
казак?» Молодой жлоб не замедлил появиться, и Вероника стала с ним отводить душу,
как будто мстя за насилие над всем своим чистым и звонким, как удары по
теннисному мячу, прошлым, над всем своим прежним «теннисом».
Никогда больше уже этого не будет, моего «тенниса». Она
всхлипывала и скулила, сидя в растерзанном виде на полу возле платяного шкафа.
Чуть поднимешь голову – и сразу видишь в зеркале шкафа морду с размазанной
помадой, с подтеками туши из-под ресниц; стендалевское месиво, красное и
черное, подлая насмешка над жертвами эпохи. Всему конец, и Никита ко мне больше
никогда не вернется, да и к себе он больше никогда не вернется... конец,
конец...
