Всему конец, думал притворяющийся спящим ее муж,
сорокаоднолетний генерал-полковник Никита Борисович Градов, Вероника не
вернулась, ее больше нет, стоит ли сражаться с немцами над руинами семьи?..
Наутро начались большие хлопоты. Им была выделена,
«рассургучена» огромная пятикомнатная квартира, в которой, как видно, перед тем
как «засургучили», матерый какой-то «враг народа» обитал. Квартира в самом что
ни на есть «аристократическом» районе, на улице Горького, напротив Центрального
телеграфа. Вероника забыла все обиды и унижения прошедшей ночи: хочешь не
хочешь, война не война, а квартиру надо было обустраивать, и детей надо было
переводить в другую школу, и паек генеральский надо было оформлять и тэдэ, и
тэпэ.
* * *
Ну что ж, подумал Никита, сидя в кабинке наблюдателя на
допотопном биплане, дрожащем под струйками ветра, ну что ж, как в народе нынче
говорят, война все спишет... Пилот обернулся, сверкнули молодые зубы. Все в
порядке, товарищ командующий? Никита показал ему рукой направление в сторону
расположения своих танковых частей.
Капитану Ересю малость полегчало: биплан отдалялся от линии
фронта. «А вы, все ж таки, подполковник, поднимите звено прикрытия, –
сказал он Благоговейному. – А то как бы с пути не сбились». Мощный летчик
только саркастически на него покосился. «Слышите, что я вам говорю?!» – повысил
голос особист. «Ты что, охуел, капитан?» – невежливо возразил командир полка и
пошел прочь. Наглеет народ на войне, подумал Ересь. Надо меры принимать.
Наглеет подчас народ, когда получает в руки оружие.
* * *
Танковый клин завтра должен решить все дело. Триста
новеньких, только что прибывших с Урала «тридцатьчетверок» пройдут первый
эшелон немцев примерно с десятью процентами потерь, второй эшелон, скажем, с
пятью процентами потерь, основная масса, громя все вокруг и сея панику, за день
подступит к городу. Никита смотрел сверху на подходящую к березовой роще новую
колонну. Добрая машина Т-34, по всем статьям она вроде бы превосходит немецкий
«Т-IV», посмотрим, как завтра себя покажет в деле, в условиях стремительного
наступления. Из люка головного танка командир помахал рукой пролетающему
биплану. За еловым бугром, в балке, стояла дюжина чудовищ, гордость РККА,
шестидесятитонные ИСы. Никаким камуфляжем их не прикроешь, да и чего
камуфлировать, вот уж действительно секрет Полишинеля... Медлительные динозавры
в течение всей войны, начиная с боев на линии Сталина, так называли немцы
систему укреплений за старой западной границей, были излюбленной мишенью
немцев. «Мессершмитты» их вроде даже за добычу не считали, пехотный же фриц,
прожженная фронтовая бестия, привыкший разбираться в разных видах
многонационального оружия, немедленно изучил слепые секторы пулеметчиков ИСа,
спокойно подходил на удобную дистанцию и только тогда уже вытаскивал гранату
из-за голенища. И все-таки до сих пор верховное командование считает остатки
тяжелых танков важнейшим резервом. Сталину, должно быть, не докладывают о
фронтовой судьбе его крестника. Вот и Особой ударной навязали дивизион, как ни
отмахивался Никита.
Их-то мы и пустим на Сосняки, чтобы создать впечатление
главного удара. За ночь их надо будет подвести вплотную к линии фронта.
Разумеется, их сожгут в течение первого же часа, однако именно этот час и может
оказаться решающим. Неожиданная мысль вдруг пробралась холодной струей за
пазуху: значит, танкистам этого дивизиона можно уже выписывать похоронки? Ну
что ж, строго ограничил себя командующий, жертвуя сотней, спасаешь тысячу. Ну а
кто оказался в тех или в других порядках, это уже не в нашей компетенции.
Внизу появилась полуразрушенная артиллерийским огнем
машинно-тракторная станция, разросшаяся в свое время вокруг оскверненных
церковных зданий. Там среди искореженных комбайнов стояли невинные на вид грузовики-четырехтонки
с косо торчавшими из кузовов в небо рельсами, так называемая бесствольная
реактивная артиллерия. Вот это действительно серьезное оружие, создает
исключительную интенсивность и плотность огня. Говорят, солдаты стали называть
эти странные пушки «катюшами». Славненький юморок, ничего не скажешь, вполне в
стиле этой войны; юморок, говорок, табачок, потом все к черту разлетается в
пламени и разрывах. Однако, если эту столь славно изрыгающую смерть «катюшу» не
поставить на подходящие колеса, толку от нее будет мало. На этих четырехтонках
она далеко не уедет, а между тем она как раз должна метаться вдоль линии
фронта, подобно огненному Азраилу, быть неуловимой на пересеченной местности и
входить в прорывы. Армии нужен мощный и быстроходный массовый грузовик-тягач,
но таких у нас нет и не предвидится. О такой машине еще Тухачевский в свое
время говорил, но к нему не прислушались, а ведь без этого мы сейчас
практически не сможем начать никакого серьезного контрнаступления. Надо снова и
снова поднимать этот почти безнадежный вопрос, у нас нет выхода, американцы для
нас такую машину строить не будут.
«Катюшисты», очевидно, уже знали, что над ними летает
командующий. Несколько расчетов построились и взяли под козырек среди
эмтээсовского хлама.
Будоражин четко выполнял предписания, после МТС стал
забирать далее в северо-восточном направлении. Никита Борисович озирал огромное
пространство, замершее в предгрозовом спокойствии. Здесь под его началом стоят
едва ли не триста тысяч людей, и каждый из них надеется уцелеть не только в
завтрашнем бою, но и вообще в войне, вернуться домой, в свою собственную,
единственную для каждого теплынь. Армия, почти равная всему войску Наполеона,
пехотинцы, артиллеристы, танкисты, летчики, две кавалерийские бригады и даже
одна бригада морской пехоты (держать их в резерве до самого штурма!), саперы,
связисты, десантники, и каждый уверен, что убьют не его, а другого. Загадка
человеческих масс, как и моя собственная загадка, думал он: мы все полагаем
уцелеть, а между тем вполне хладнокровно считаем проценты потерь, даже не
задумываясь о том, что эти проценты, всегда более или менее верные, если их
считает хорошо подготовленный специалист, представляют собой массу мгновенных
превращений осмысленных, движущихся, надеющихся существ в разодранные клочья
плоти. Но выбора же у нас нет, подумал он и вдруг преисполнился каким-то
вдохновенным, как бы симфоническим отчаянием. Мой звездный час, великая война,
разве не к этому я шел всю жизнь?
* * *
