Дод Тышлер как бы и не замечал полнейшей измученности в
лицах сограждан, забитых досками парадных и, наоборот, зияющих черными дырами
подъездов, чьи двери зимой были расколоты на дрова, длиннейших и безнадежнейших
старушечьих очередей, ждущих часами и днями, какие талоны вдруг случайно
«отоварят», страшных пьяных калек войны, скучковавшихся вокруг кино
«Центральный», шакалоподобных пацанов, торгующих там же папиросами, по рублю
штука, девчушек с посиневшими носиками, в разбитых опорках, жалко все-таки
пытающихся не пропустить свою молодость... Парень обладал своеобразной
ненаблюдательностью или, вернее, сверхнаблюдательностью: он не замечал массового
убожества и, наоборот, немедленно выхватывал из массы то, что хоть каплю
выделялось, – смелый взгляд, например, или великолепные полярные унты, или
мирно идущих в московской толпе трех французских офицеров, или выходящую из
ЗИСа на другой стороне улицы умопомрачительную красавицу в лисьем жакете... От
последней Дод Тышлер не мог оторвать глаз, увы, через минуту она уже была
закрыта проходящей колонной грузовиков. Естественно, старлей медслужбы Тышлер
не мог знать, что перед ним мелькнула жена командующего фронтом
генерал-полковника Градова и родственница его пропавшего шефа, майора
медслужбы, профессора Китайгородского. Высадившись в Охотном ряду, он пешком
отправился в Главмедсанупр армии, опять же с неслыханным наслаждением проходил
мимо гостиницы «Москва» и здания Совнаркома, мимо «Метрополя», Малого театра,
Большого театра и ЦУМа... Прогулка по столице оказалась еще большим
удовольствием, чем поездка на двухэтажном троллейбусе. Твердая ровная
поверхность под ногами, уже одно это чего стоит! Не нужно каждую минуту
примеряться, где присесть, а где плюхаться на пузо, блаженство же! Москва,
кажется, начинает понемногу приходить в себя после отбитого набега иноземцев.
Прибыв вчера ночью, Дод застал свою мать Дору с любовником.
Гениально, неувядаемая Дора! В письмах на фронт она писала, что отказывается
эвакуироваться в Свердловск в основном из-за того, чтобы соседи, сволочи, не
захватили в ее отсутствие их комнату с большим окном-фонарем прямо на углу
Арбата и Староконюшенного. Бомбы я не боюсь, а если выживем и отобьемся, Додьке
все-таки будет куда привезти свой мешок с орденами, так размышляла Дора.
Основная причина, может быть, была именно в этом, но вторая, не основная,
причина, как теперь догадался Дод, состояла в почтенном человеке с немыслимым
именем-отчеством: Паруйр Вагричевич тоже эвакуироваться не мог или не хотел.
При виде тощей длинной фигуры сына Дора заголосила
совершенно в стиле Фаины Раневской: «Щипни меня, Паруйр! Я грежу!» – любовник
же, не говоря ни слова, накинул богатую шубу на небедную шелковую пижаму и
исчез в арбатских мраках. Впрочем, почти немедленно вернулся с тремя бутылками
кагора.
Москва живет, думал Тышлер, сворачивая с Кузнецкого моста на
Неглинку. Не веря своим глазам, он увидел в окне аптеки, что там внутри
вплотную стоит народ в очереди за желтыми шариками: витаминное драже. Ей-ей,
Москва как-то быстро оживает, хоть до сих пор еще налеты случаются и аэростаты
воздушного заграждения пока еще висят. Возле аптеки тетка била по щекам
маленькую девочку за то, что та съела «без спроса» три шарика драже, но Дод
этого не заметил. Зато вперился в новинку, жуткий, абсолютно зверский
антинемецкий плакат «Окно ТАСС»: «Днем сказал фашист крестьянам: шапку с головы
долой! Ночью отдал партизанам каску вместе с головой!» Фашист напоминал свирепого
носорога, партизан – щуку. Это надо будет запомнить. Это же хохма!
В Главмедсанупре даже старухи санитарки были облачены в
военную форму. При входе строго проверяли документы. Пройдя в коридор первого
этажа, Дод услышал стук многочисленных пишмашинок, как будто взвод пулеметчиков
отбивался от парашютного десанта. Почти немедленно среди военврачей, сновавших
по кабинетам, он натолкнулся на двух однокурсников. Вот, извольте, Генка Мазин
и Валька Половодьев, собственными персонами, в лейтенантских кубиках и даже с
портупеями через плечо! Парни с восторгом его обратали: «Дод, да ты откуда?!» –
«Я-то? Да как же ж откуда? Из Тридцатой, натюрлих!» – «Из Тридцатой чего? Из
тридцатой горбольницы, что ли?» – «Да из Тридцатой армии, черт бы вас побрал,
киты!»
Ребята, оказалось, работали в московских госпиталях и
завидовали его «полевому опыту». Знали бы они, с чем его едят, этот полевой
опыт. В Главмедсанупре они, очевидно, были своими людьми, особенно Валентин
Половодьев. Они стали его таскать по кабинетам, знакомить с милейшими девицами
в армейских сапожках, что делали их нижние конечности еще более
привлекательными. «Любое важное дело надо начинать с секретарши, с
делопроизводительницы», – поучал Половодьев. «И завершать с ними», –
острил Мазин. Тышлер, видно, производил впечатление. Заявки его бодро запорхали
по наманикюренным пальчикам симпатичных лейтенантш.
– Теперь наше дело только перекуривать в коридоре, –
сказал Половодьев.
Они уселись на подоконник под мраморной лестницей.
– Ну, а как вообще-то наши? – спросил Тышлер. –
Кто где из выпуска вообще-то?
– А кто тебя конкретно интересует, Дод? – спросил
Мазин. – Милка Зайцева, что ли?
– Ну, хоть и она. Замужем? В эвакуации?
– Хочешь ей позвонить, Дод?
– То есть как это позвонить?
– А вот гривенник бросить в тот железный ящичек, и все. И
доктора Зайцеву попросить. И Милка – твоя.
Тышлер, скрывая смущение, растянул свои длинные члены,
хрустнул суставами:
– Эх, ребята, сейчас бы в волейбольчик поиграть!
Вдруг прибежала со второго этажа миловидная офицерша.
– Это вы – старлей Тышлер? Вас хочет видеть Борис Никитич!
Она была так многозначительна, что Дод тут же вскочил и
оправил гимнастерку. Борис Никитич хочет видеть! Слышите, ребята, меня к Борису
Никитичу позвали! А кто такой этот Борис Никитич, ребята? Мазин и Половодьев
стояли по стойке «смирно», задрав башки и закатив глаза, выражая полнейшее
ошеломление то ли от новости, то ли от гонца. Да ведь они к тому же и актеры,
известной были сатирической парой в институтском капустнике. Девушка фыркнула:
– Перестаньте валять дурака, мальчики! Небось хирургию по
его учебникам учили!
