Гулие, когда он женился на ней, было всего восемнадцать лет.
Ошеломляющая восточной красотой, девица происходила из семьи местного
партработника, феодала советской формации. Была дика, нагла и ленива. Лень
роднила ее с покорными женщинами гаремов, сходство, однако, на этом и
заканчивалось. Напичканная партийными стереотипами, деваха старалась постоянно
доминировать над своим задумчивым мужем, устраивала ему скандалы по дурацким
поводам и даже нередко бросалась с пощечинами.
И вдруг является в госпиталь вместо прежней фурии молодая
сдержанная женщина с гладкой прической, в скромненьком костюмчике, даже и не
такая чудовищно красивая, как прежде, а просто миловидная Гулия. Оказалось, что
за эти годы, после ареста мужа, окончила заочно филологический факультет
пединститута, учительствует, прочла массу книг. Вдруг – падает всем лицом в
госпитальное одеяло, начинает рыдать: прости меня, Вадим, прости! Выясняется,
предала мужа публично, выступала на собраниях, сыновьям запретила упоминать
отца. «Ах, Гулия, не нужно, дорогая, так убиваться! Не ты первая, не ты
последняя!» – «Ах, Вадим, я знаю, что ты меня не любишь, ты любишь другую, но
ты хоть прости меня, ведь я мать твоих сыновей!» Занятия литературой явно пошли
на пользу, отмечалась склонность к прямому сентиментальному направлению.
Мальчишки были счастливы вдруг заполучить геройского
русского папу. Вспоминая раннее детство, они то и дело повисали на его плечах,
причиняя боль в сильно порезанном теле. Вадим, однако, наслаждался этой возней.
Когда ему разрешили выходить, мальчишки после школы стали прибегать прямо к
госпиталю, и он провожал их домой, хромая, как древний властитель этих мест:
отставной козы барабанщик на Курской дуге разворотил ему не только живот, но и
правую ногу в бедре. Они шли мимо мечети Биби-Ханым, через раскаленную под
солнцем площадь Регистана к окраине, где уже виднелись меж крыш щедрые, будто
крытые ковром, холмы Зеравшанской долины. Повсюду пирамидами громоздились
арбузы и дыни, свисал из-за заборов сладчайший виноград. Мука хоть и
нормировалась, но горячие ломкие чуреки роскошью здесь не считались. Восток,
хоть и советизированный, присутствовал повсюду, посреди жестокой истории вдруг
проявлял чувство какого-то необъяснимого братства, ощущение огромной семьи.
Оставаясь с мужем наедине, Гулия плакала: «Все равно ты меня
не любишь. Ты любишь Веронику Александровну Градову!» Вадим молча ее целовал. В
темноте уста Гулии раскрывались, как тюльпан.
Что касается Вероники Александровны Градовой, то Гулия,
пожалуй, была уже не права. Навязчивый образ этой женщины за годы разлуки был
основательно отодвинут более свежими впечатлениями: двадцатью двумя методами
активного следствия, прокладкой железной дороги в Норильском крае, железной
игрой с «фердинандами» ну и, наконец, увлекательными запредельными
путешествиями. Правда, он написал ей письмо, дружеское, энергичное письмо, с
хорошим мужским юморком, с непременным, как сейчас вокруг говорили, тонким
намеком на толстые обстоятельства: дескать, если в мирное время судьба нас не
свела, то во время войны все возможно. К счастью, не отослал пошлейшее
письмишко. Да и куда отсылать? Московский адрес неизвестен. Не в штаб же фронта
посылать, «командующему для его супруги», в самом деле. Можно было, конечно,
послать в Серебряный Бор, однако эту возможность Вадим как-то сразу глубоко
задвинул, сделал вид, что она ему в голову никогда не приходила. Короче говоря,
самаркандское письмо присоединилось к рассеянной коллекции неотосланных писем,
собрав которую какой-нибудь исследователь смог бы написать интересную работу о
мечтательности старшего комсостава РККА.
В Самарканде полковник Вуйнович очень быстро пошел на
поправку. Даже не понадобилась повторная операция в полости живота. Вскоре и
нога полностью восстановилась, хоть опять бросайся с пистолетиком на танки
Третьего рейха. Следует сказать, что к сорока трем годам Вадим, как и его
высокопоставленный друг, достиг пика мужественности, только, в отличие от
Никиты с его сухопаростью и сутулостью, он еще представлял собой и идеал
мужской красоты: седые виски, прямые плечи, походка, олицетворявшая все стати
российской гвардии. Женщины тыла, едва лишь он оказывался в поле зрения,
мгновенно отлетали от своей жалкой реальности, глотали воздух и потом еще долго
и нежно вздыхали.
Вот и сейчас, пока он сидел под памятником Гоголю, выставив
колено и держа на колене свой планшет, пробегающие по бульвару студентки
спотыкались, переходили на шаг, будто ожидая, что красавец полковник их
окликнет, и удалялись медленно, перешептываясь, хихикая и оглядываясь. Между
тем полковник держал на планшете треугольное письмишко и обводил адрес
чернильным карандашом: «Москва, Ордынка, 8, кв. 18, Стрепетовым». Письмо было
свернуто в треугольник, поскольку конверты исчезли из природы, и выглядело оно,
как заурядное послание, что миллионами летели с фронта и обратно, однако
принадлежало оно совсем другой эпохе. Именно это письмо летом 1938 года было
брошено к ногам Никиты Градова из проходящего тюремного вагона. Читателю,
забывшему те отдаленные обстоятельства, следует взять первый том нашей саги и
вернуться к пьяному и мрачному разговору двух командиров, в конце которого
Никита попросил Вадима доставить письмо в Москву. Перед Москвой, однако, Вадим
еще успел заехать домой, на афганскую границу, где его и взяли прямо в
расположении полка. И вот сейчас, в Самарканде, разбирая старые фотографии в
альбомах Гулии, натолкнулся на тот тюремный треугольник: Ордынка, 8, кв. 18,
Стрепетовым. Письму этому было уже шесть лет. Хоть он и тогда жаждал выполнить
поручение незнакомого зека, потому что ненавидел Сталина и «всю эту бражку»,
только сейчас, после всего, что самому пришлось пережить, он понял уже без
всяких боковых, политических эмоций, что значило это письмо для того человека.
В этот осенний день, наедине с самим собой, хоть и в
присутствии Гоголя, Вадим наконец решил незамедлительно отправиться в
Замоскворечье и доставить весть. Иначе опять затеряется и забудется, и только
останется неясное чувство вины, о котором и сам не сможешь сказать – откуда оно?
