Все эти несколько дней в Москве он бродил по Арбату. Ему
казалось, что именно в арбатских переулках должна была сейчас жить Вероника.
Воображение рисовало ее фигуру с разлетающейся гривой волос где-нибудь возле
Вахтанговского театра или на Бульварном кольце. Квартира Градовых должна была
помещаться в модерном доме начала века, то есть поближе к истокам всего этого
вадимовского, иронически говоря, небольшого, то есть длиною в жизнь,
платонического, опять же в ироническом смысле, романа. Оказалось, что Градовы
теперь переместились в самый торжественный центр столицы, в торжественный дом с
мраморным цоколем и с фигурами трудящихся на крыше. Из окон маршальского
кабинета, если подойти вплотную, можно было увидеть кремлевскую стену с двумя
Арсенальными башнями. Портрет маршала в шинели внакидку, еще с генеральскими
погонами, украшал книжные полки. Снимок, очевидно, был сделан каким-нибудь
знаменитым фронтовым фотографом, вроде Бальтерманца, в тот момент, когда
военачальник со своего командного пункта наблюдал за перемещением войск. Лицо,
с сощуренными глазами, с резкими вертикальными морщинами на щеках, не выражало
ничего, кроме боевой сосредоточенности.
Вадим, конечно, давно уже знал, что Никита и Вероника
отдалились друг от друга. Еще в самом начале, когда он только прибыл из лагеря
в действующую армию, Никита однажды все-таки пригласил его в свой блиндаж на
ужин. Они здорово выпили и говорили на разные темы, но всякий раз, как разговор
приближался к Веронике, Никита резко, почти демонстративно, менял направление.
Некоторое время спустя в штабе появилась славненькая молодуха, Таська Пыжикова.
Командующий никогда не делал секрета из своего походно-полевого амура, а
напротив, как будто благоволил к тем, кто называл Таську хозяйкой.
Разговорчики обо всех этих делах «наверху», естественно,
доходили и до артиллерийского дивизиона. Народ в окопах любил посплетничать о
постельных шашнях. Хоть и постельными-то их можно было назвать с большой
относительностью – все-таки хоть на короткий срок отвлекали от кошмарного дела
«уничтожения живой силы и техники».
Вадима почему-то задевало присутствие в штабе этой «мечты
солдата», Таисии Пыжиковой. Со мной такого бы не случилось, думал он. Если бы
тогда, еще в двадцатые, я был бы решительнее и увел Веронику от Никитки, она
никогда не попала бы в такое двусмысленное положение. Я никогда бы ее не
унизил. Что бы ни случилось, я бы все понял и простил. Их романтика расползлась
по швам, что и требовалось доказать. У нас это было бы иначе. Пестуя всю жизнь
в отдалении свой образ идеальной любви, он уже забыл, какие эмоции когда-то
возбуждала в нем живая и горячая Вероника, в каких его онанистических сценах
царила эта звезда.
И вот теперь они одни, и Никиты с ней больше нет, а портрет
на полке – это всего лишь произведение фотографического искусства. Она
наполнила большие фужеры прозаичной и темной, под стать дубовым панелям
кабинета, жидкостью. Коньяк. Настоящий коньяк «Ереван»!
– Ну, за встречу! Bottoms up, dear comrade-in-arms!
– Почему же по-английски? – улыбнулся он.
Она пробежала по ковру и повернула ключ в дверях кабинета,
хохотнула через плечо:
– А я учу! Для общения с союзниками!
Далее пошло все столь естественно, что даже напрашивалось
слово «банально». Оно, впрочем, было отогнано первыми же тактами коньячной
увертюры. Он стал расстегивать ее кофточку. Она ему помогала, поднимая руки,
поворачивалась спиной. Бюстгальтерные крючки оказались слишком сложными для
него, пальцы благоговейно дрожали. Смешки слетали с ее потрескавшихся губ,
когда она высвобождала свои груди. Увидев живыми два розовых этих существа,
нежнейших дюгоней, о которых столько мечталось, он упал перед ней на колени и
утонул лицом ей в межножье. Она дрожала, путала пальцами его волосы, потом
стала поднимать свои юбки, стаскивать вниз нечто фантастически шелковистое,
окаймленное кружевной афродитовой пеной. Далее, увы, последовала нелепость.
Вадим вдруг сообразил, что и ему следует раздеться: не подступаться же к
божеству в суконном мундире, в шевиотовых, основательно залоснившихся уже
галифе. Он начал стаскивать сапоги. Проклятые хромы были тесноваты в лодыжках,
не поддавались. Яростно дергая сапог за носок и каблук, он прыгал на одной
ноге. Она, обнаженная, ждала, сидела в углу, стараясь не смотреть на своего
киплинговенского героя, но все-таки иногда бросая на него несколько
обескураженные взгляды. Один сапог наконец слетел с ноги, по счастью, вместе с
носком. Второй носок удержался, но романтики отнюдь не прибавил, если
учитывать, что в багаже полковника было всего две пары носков. Вадим начал
стаскивать галифе, но вспомнил, что под ними отнюдь не вдохновляющие и слегка
уже зажелтевшие спереди кальсоны с завязками. Похолодев, в отчаянии стал
стягивать галифе вместе с кальсонами. Словом, после этих неуклюжих, едва ли не
постыдных минут, только лишь коньяк мог бы их вернуть к прежнему волшебному
головокружению, однако и подойти к бутылке в таком виде было бы не просто неловко,
а постыдно, и, как бы желая показать, что он все так же горяч, все так же
пленен страстью, он бросился к ней, начал хватать, закидывать ей голову,
впиваться губами в кожу, и все почему-то получалось совсем неестественно.
Как он неправильно себя ведет, думала Вероника. Мог бы
просто выебать с ходу, как они говорят, по-офицерски, то есть именно так, как
всегда и рисовалось в воображении: я одна в полусумраке, входит Вадим, спокойно
расстегивает пояс... Ну, а если уж начинаешь с нежностей, не надо сейчас так
бросаться, надо так и продолжать, медленно, до бесконечности тянуть, до полного
изнеможения... «О, как мучительно тобою счастлив я...» Кажется, и я себя
неправильно веду: не зашторила окна, почему-то не решаюсь взять все в свои
руки. В рот, наконец...
Потом они долго лежали молча. На кожаном диване было
тесновато, нога Вадима свисала на пол. Вероника тихо провела ладонью по его
шрамам на животе.
– У тебя была страшная рана, – проговорила она.
– Вытащили почти из преисподней, – сказал он, начал
было рассказывать о своей ране, но осекся: это могло прозвучать, как оправдание
его неловкости.
– Милый мой, – прошептала она.
Губы ее стали нежно бродить по его лицу. Глаза у него
увлажнились. Она все понимает, настоящая женщина, не девушка. Кажется, что-то
снова приближается. «Священный огонь», как выражались беспутные классики
романтизма, и тогда это уже будет по-настоящему, но тут она вдруг быстренько
перебралась через него и пробежала по ковру, собирая разбросанные вещи. Не
успел он и опомниться, как она уже сидела почти одетая на краешке стола рядом с
бутылкой коньяку.
– Одевайся, Вадим! Скоро придут дети!
Пока он влезал обратно в свои шевиоты, сукно и хром, она
махнула одним глотком – bottoms up! – полфужера коньяку и закурила
американскую сигарету «Честерфилд» из щедрого маршальского пайка.
