– Между прочим, Вадим, – заговорила она со светской
оживленностью, – ты знаешь, мне завтра стукнет сорок. Ты можешь себе
представить? Я не могу!
Он поднял свой фужер:
– Ты еще долго будешь молодой, Вероника!
– Ты так думаешь? – с исключительной
заинтересованностью спросила она.
Тоска высасывала из него всю душу и тут же занимала ее
место. Растерянная душа все-таки пласталась под потолком, будто флаги
антигитлеровской коалиции.
– Где сейчас твоя семья? – спросила Вероника. –
Что Гулия?
Кажется, я ни разу не называл ей имя моей жены, подумал он и
стал рассказывать, как Гулия после его ареста жила в Ташкенте два года с другом
ее отца, местным партийным баем, и уже собиралась оформить развод с «врагом
народа», а потом вдруг что-то в ней произошло, какой-то, веришь не веришь,
нравственный перелом, она бросила бая и переехала в Самарканд на скромную
учительскую должность. Вот там они и встретились. Командование известило ее,
что муж лежит в местном госпитале.
– Вы хорошо встретились? – спросила Вероника.
Он замялся:
– Да... знаешь ли... я все простил... да, собственно говоря,
что прощать? ...У меня сейчас как-то... знаешь ли, Вероника... перевернулась,
перепуталась вся шкала ценностей...
Она кивнула:
– Это война. Она нас всех перевернула, даже больше, чем
лагеря... Вот. А знаешь ли, Вадим, мы с Никитой нехорошо встретились...
– Я знаю, – сказал он.
– Откуда?! – вскричала она, и по этому вырвавшемуся,
будто от ожога, крику он понял, что эта тема для нее сейчас самая главная в
жизни, по сути дела, единственная тема ее нынешней жизни, а внутри этой темы
есть еще одна подтема или сверхтема, и вот она-то и заключается в крике
«Откуда?!»: откуда и кем распространяется информация.
Он пожал плечами:
– Ниоткуда. Просто понял по твоим и его интонациям.
– Ты видишься с Никитой... часто? – Рука ее торопилась
опустошить бутылку «Еревана».
Он не успел ответить: в глубине квартиры послышался стук
двери и четкие шаги.
– Борис! – воскликнула она и побежала встречать сына.
Вадим медленно последовал за ней. По дороге успел оглядеть
себя в зеркале. Кажется, все в порядке, никакие завязочки не высовываются.
Семнадцатилетний Борис IV был одет в новенький флотский
бушлат. Коротко остриженные мокрые волосы были разделены на аккуратнейший
пробор. Все мышцы лица четко сосредоточены, видимо, для выражения недавно
усвоенной мины полнейшей и окончательной серьезности.
– Ну, Борис, посмотри! Узнаешь дядю Вадима? – каким-то
откровенно игровым, притворным тоном, как будто ей было просто-напросто
противно играть роль мамаши такого взрослого парня, спросила Вероника.
– К сожалению, нет, – очень серьезно ответил Борис IV и
очень серьезно и вежливо кивнул боевому полковнику с желтой нашивкой тяжелого
ранения.
– А ведь они с твоим папочкой вместе... еще в Гражданскую...
вместе кавалерствовали... то есть, я хочу сказать, вместе «на рысях, на большие
дела» ходили! – продолжала веселиться Вероника.
Мальчик еле заметно поморщился на пьяноватые интонации в
голосе матери. Вадим протянул ему руку:
– Я очень рад тебя видеть, Боря, таким, уже почти взрослым.
Они пожали друг другу руки.
– Я тоже очень рад, – сказал Борис IV. – Теперь я
понимаю, вы Вуйнович. Простите, что сразу не узнал, – он открыл дверь
своей комнаты, – простите.
– Почему у тебя волосы мокрые?! – крикнула вслед
Вероника. – Почему ты не надеваешь шапку?
Ничего не ответив матери, мальчик закрыл за собой дверь.
– Ходит в кружок самбо, – сказала Вероника. – Ты
знаешь, я дрожу от страха за него. Видишь, какой серьезный? По-моему, он решил
бросить школу и уйти на фронт.
– Нечего ему там делать, – сказал мрачно Вадим. –
Таким мальчишкам нечего лезть в эту грязь, если можно без них обойтись.
Они стояли в разных углах большой прихожей и смотрели друг
на дружку. Все большая неловкость, смущение сковывали их, как будто то, что
сейчас произошло между ними, не только не сблизило их, а, напротив, расшвыряло
по уголькам их некий общий воздушный замок.
– Ну, что ж, Вадим, – сказала Вероника. – Ну, что
ж...
Читалось это довольно определенно: теперь, мол, уходи, вали
отсюда, представление закончено...
– Сегодня ночью я лечу на фронт, – сказал он. Он
произнес это предельно бытовым голосом, и все-таки обоих слегка покоробило:
сценка начала напоминать советский фильм новой, сентиментальной формации.
Она вздохнула:
– А завтра прилетает Никита.
В том же духе, как ни крути: эвакуированный Мосфильм.
– На день рождения? – спросил он.
Она вызывающе, но явно не в его адрес расхохоталась:
– Событие в сто раз более важное, чем какой-то паршивенький
день рождения! Ну, что ж, Вадим, ну, иди... – Она вдруг смущенно
перекрестила его издали. – Как говорится, Бог тебя храни. Не забывай...
– Странно как все это получилось, – пробормотал он.
– Война, – печально отозвалась она.
Нежный воздушный поцелуй перелетел через переднюю маршальской
квартиры. Дальнейшие прикосновения, стало быть, исключаются.
Выйдя из лифта на первом этаже, он увидел привалившуюся к
мраморной стене быковатую фигуру младшего лейтенанта. Блатная морда с прилипшей
к нижней губе сигареткой. Лендлизовский дымок. Вадим не сразу узнал
Вероникиного шофера. Узнав, обернулся. Шофер не отрываясь нагло смотрел на
него. Скорее вохровец, чем блатной. Вот именно вохровская, нажратая физиономия.
Эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то смысле важнейший
этнический тип. Только среди пленных немцев они не встречаются. Там другой
этнический тип гестаповца. Ну, не в ловушке ли мы все, сражающиеся за Родину?
Выходишь из боя и сразу же видишь вокруг себя эти морды, видишь тех, кто пытал
тебя под картиной «Над вечным покоем», тех, кто гнал тебя в шахту прикладами в
спину... Значит, дрался за них?
– Почему не приветствуете? – сдерживая ненависть,
сказал Вадим.
