Дед обожал Никитку, мечтал, чтобы тот жил с ними в
Серебряном Бору. Пробы показывали серьезную загрязненность воздуха Москвы.
Здесь же был чистейший кислород и первородная мечниковская простокваша. Он даже
завел для прельщения пони. Сажал мальчика верхом на маленького коня,
торжественно провозглашал: «Грузинский царь!» – намекая, стало быть, на
происхождение по материнской линии. Впрочем, и без пони Никитка только и мечтал
перебраться сюда, на сосновый берег изгибающейся реки, к таинственным оврагам и
к озеру с холодящим названием Бездонка.
Сидя сейчас в тиши и стыни перед все еще надежным, крепким,
хоть и осевшим кое-где по углам террасы домом, Никита пытался вызвать в памяти
не просто далекие, но космически недостижимые воспоминания детства и всеобщей
любви. Мелькали лишь блики, потом все заволакивалось словесным дымом,
рассказанной и зажеванной историей семьи. Вернутся ли ко мне эти блики,
соединятся ли они в картины, хотя бы в мой смертный час?
«Волкодавы» из своих «доджей» смотрели через забор на
сгорбленную спину командующего. Они были вооружены автоматами, немецкими
пистолетами «вальтер», наборами ручных гранат и тесаками. Никто из спящих в
доме так никогда и не узнал, что ночью к ним приближалось такое воинство. Иначе
двое из спящих никогда бы себе не простили своего молодого сна. Этими двоими
были Борис IV и его верный друг и единомышленник, чемпион Москвы по боксу в
среднем весе среди юношей Александр Шереметьев.
Утро Борис и Александр начали, естественно, пятикилометровым
кроссом. Для того, собственно говоря, и приезжали на дачу с ночевкой, чтобы
утром в парке поработать над одной из программ офицерского многоборья. Даже
фехтованием вообще-то приятнее заниматься на дорожке под соснами, ну, а для
бега и плавания в ледяной воде лучшего места не найдешь.
Во время бега немного поговорили о фехтовании. Казалось бы,
чистейший атавизм в условиях современной механизированной войны, а все-таки
необходимый элемент в воспитании молодого офицера. Очень много дает – гибкость,
координированность, способность принимать мгновенные решения.
За завтраком – по твердому настоянию Бориса IV варилась
только крепкая овсяная каша, предлагались также два мощных источника белка –
крутые яйца, больше никаких разносолов – обсуждалась ситуация на фронтах. При
всех колоссальных успехах радоваться было еще рано. Враг по-прежнему силен.
Вот, например, Третья гвардейская танковая армия, только что взявшая Житомир,
была вынуждена вновь отдать город «панцерным» гренадерам генерал-полковника
Германа Хофа и отойти, как сообщило Совинформбюро, «на заранее подготовленные
позиции». А посмотрите на атлантический театр военных действий, Александр:
фашистская Италия разваливается, однако нацисты перебрасывают все больше войск
через Альпы и явно намерены ударом бронированного кулака сбросить союзников в
море. Ударом бронированного кулака, вот так! Добавьте сюда бесчинства подводных
лодок, все более наглые перехваты северных конвоев! Иными словами, «злейший
враг свободолюбивых народов мира» совершенно не собирается сдаваться.
– В общем, Борис, на нашу долю хватит, – понизив голос
и с подмигом произнес Александр Шереметьев.
– Ну, а как тебе нравятся японцы, дед? – громко, чтобы
заглушить намек Шереметьева, сказал Борис IV. – Первейшие оказались
нарушители Женевского соглашения по военнопленным! – Под столом он сильно
пихнул ногу боксера.
Борис Никитич за своим неизменным «мечниковским» кефиром – в
доме все-таки удавалось поддерживать почти довоенный уровень питания – шелестел
газетами.
– Фокус событий, мальчики, сейчас перемещается в сферу
дипломатии, – сказал он, подчеркивая ногтем невзрачное коммюнике о встрече
Молотова с Корделлом Хэллом и Энтони Иденом. – Вот это самое главное на
сегодня. Это говорит о приближающейся встрече в верхах. Надо уметь читать
газеты!
Две старые женщины любовно смотрели на завтракающих мужчин,
то есть на старика и двух мальчишек. Если бы вот каждое утро за кухонным столом
собиралась такая компания! Увы, все чаще Мэри и Агаша оставались в скрипучем, а
иногда почему-то как-то странно ухающем доме вдвоем и вспоминали о пропавших: о
Кирилле, о Мите, о Савве, о бурнокипящем Галактионе, чье сердце не вынесло
предательства и ареста в родном его Тифлисе, которому он принес столько добра.
Вспоминали, и очень часто, своего домашнего ангела в виде остроухого пса с
вечно лукавой улыбкой зубастой пасти, Пифочку, Пифагора. Пес прожил с ними все
свои шестнадцать лет, и его кончина четыре года назад оставила их опустошенными
и недоумевающими: как этот мир, особенно Серебряный Бор этого мира, может
существовать без Пифагора? Мэри долго не могла играть Шопена. Пес вообще любил
ее фортепиано, но звуки Шопена тянули его в кабинет, как магнит. Обычно он
ложился у нее за спиной и клал морду на вытянутые лапы. Немножко похрапывал и
явно наслаждался.
Мэри начинала «Импровизацию» и всегда оглядывалась, ожидая
увидеть своего любимца. Вместо него представала перед ее взором полнейшая
пустота, «Импровизация» захлебывалась.
Приезжавшая иногда мрачная и резкая Нинка просила мать не
играть Шопена. Нет, пожалуйста, что угодно другое, Рахманинов, Моцарт, но
Шопена почему-то не могу. Стыдно было признаться, что это из-за Пифочки.
Приезжала и Циля, как всегда, расхристанная, юбки
сваливаются, носки отцовских штиблет загибаются вверх, всегда пахло от нее
каким-то прокисшим супом. Она продолжала поиски Кирилла, но уже без прежнего
жара: война задвинула тюрьму в глубину, как ненужную до поры декорацию. На
письма «в инстанции» она теперь уже не получала даже формального ответа, а
однажды, когда ей удалось пробиться в комиссию партконтроля, ей там сказали:
«Все-таки непонятно, товарищ, страна истекает кровью, борется за свое
существование, а вас, коммуниста, волнует судьба какого-то бухаринца! Подождите
до конца войны, тогда во всем разберемся...» Иногда, в моменты раздражения и,
как казалось Мэри, даже некоторого подпития, Цецилия начинала метаться в кругу
градовской семьи, бросала какие-то как бы абстрактные обвинения в адрес тех,
кто не дает себе даже труда подумать о судьбе своих самых близких, для кого нет
ничего важнее собственного комфорта. Есть, конечно, и другие люди, кричала она,
есть люди, которые жертвуют всем для любимого человека, есть женщины, которые
могли бы устроить свою судьбу, которым делают мужчины прямые предложения сожительства
и даже брака, но они, эти женщины, отвергают все ради одной лишь идеи; ради
фикции, мифа верности тратят свои лучшие годы...
Мэри терпела эти дурацкие намеки, старалась не развивать
тему. Однажды, когда она попыталась сказать, что на все запросы Бо и даже на
требования самого маршала Градова неизменно приходят ответы, что Градов Кирилл
Борисович в списках живых не числится, и что надо, родная, примириться с
ужасной мыслью, Цецилия впала в сущую истерику. Она носилась по даче, срывала
почему-то шторы с окон, кричала: «Не верю! Не верю! Он жив! Кончится война, и
во всем разберутся, мне обещали!»
