«Правильно, правильно, детка, – увещевала ее
Мэри. – Может быть, после войны вдруг откроются какие-то тайны. Может
быть, и Митенька вернется. Ведь вот после Первой мировой множество возвращалось
из тех, что числились пропавшими без вести». – «Ну, Митька-то, конечно,
вернется, – успокаиваясь, говорила тогда Цецилия. – Это вне сомнений,
он вернется с орденом, искупит свое кулацкое происхождение...»
«Искупит?! – взрывалась тут Нинка, если, конечно,
присутствовала. – Что ты несешь, Циля, марксистка дубовая! Может быть,
всем нам придется перед этим происхождением вину искупать, ты никогда об этом
не думала?» – «А ты – декадентка! Играешь на мещанских настроениях своими
песенками! – тут же снова вскипала Цецилия и передразнивала: – „Ту-учи в
голубо-ом...“ И тут же бывшие подружки-синеблузницы разлетались в разные углы.
Настоящее блаженство испытывала Мэри Вахтанговна, когда под
серебряноборской крышей встречались две ее внучки, Ёлка Китайгородская и Веруля
Градова. Обе хорошенькие блондиночки – Ёлка в папу, Веруля в маму, –
девчонки могли часами шептаться друг с другом, вместе смотрели альбомы по
искусству, вместе приставали к бабушке – сыграй нам, пожалуйста, фокстрот «Джордж
из Динки-джаза»!
А вот с Вероникой прежняя доверительность опять пропала.
Мэри женским чутьем догадывалась о разладе и, конечно, инстинктивно становилась
на сторону сына, хотя никогда, Боже упаси, не касалась этой темы. Ну а
Вероника, естественно, как человек достаточно тонкой душевной организации
улавливала этот Мэричкин совсем незаметный антагонизм и каждым словом, каждым
жестом как бы бросала в ответ совсем незаметный вызов. Страшные передряги
жизни, все эти взлеты, падения и новые взлеты, все-таки здорово изменили
Веронику, думала Мэри. Вся ее жизнь сейчас – это какой-то вызов. Всем
окружающим, нищей Москве, войне, прошлому. Бросает вызов, идет, шикарная, в
мехах, в серьгах, дерзейшая, если не сказать наглая. И потом, этот постоянный
шофер, что это за личность, страшно даже подумать, что это за личность
постоянно сопровождает генеральшу – а теперь уже маршальшу – Градову!
Мэри Вахтанговна, хотя могла бы еще с двадцатых годов
привыкнуть к постоянным продвижениям Никиты вверх по военной лестнице, все-таки
еще не могла до конца взять в толк, что ее сын – один из ведущих полководцев
этой невероятной войны. Однажды в трамвае произошел любопытный эпизод. Раз в
месяц она ездила в консерваторию на абонементные концерты. Садилась в трамвай
на кольце и потому занимала сиденье у окна. Народу по дороге набивалось,
конечно, битком, но она все-таки сидела у окна и всю дорогу до центра смотрела
на печальные виды Москвы. К концу концерта обычно за ней приезжал автомобиль
Главмедсанупра, и она не видела причин его отвергать: все-таки уже сильно за
шестьдесят. Так вот однажды, по дороге туда, то есть в трамвае, кто-то из
пассажиров произнес громким шепотом: «А вы знаете, братцы, кто там сидит у
окна? Мать маршала Градова!»
Мэри сделала вид, что не замечает любопытных и восхищенных
взглядов, не слышит бормотания: «Мать маршала Градова, подумать только, в
трамвае, мать маршала Градова, какая дама, какая скромность, нет, это насамделе
мать маршала Градова с нами в трамвае?» Новость передавалась без конца от
выходящих к вновь поступающим, а Мэри Вахтанговна сидела, умирая от гордости,
но ничем не показывая, что эти разговоры относятся к ней, прямая и строгая,
скромнейшая русская интеллигентка, мать защитника отечества, маршала Градова.
«Ой, граждане, ну куда ж вы давите-то, тут же мать маршала едет!»
Никита, мой мальчишечка, помню, будто было вчера, как он тут
галопировал в матросском костюмчике на пони, а дед кричал ему, раздувая усы:
«Грузинский царь! Ираклий! Багратион!»
Цилины истерики, между прочим, имели некоторую семейную
подоплеку: Кирюша никогда не был любимцем. По совершенно никому не понятным
причинам он был чуть-чуть – ну, действительно самую малость, почти незаметную
толику – обделен родительской любовью: львиные доли доставались старшему
Никитке и младшей Нинке. Впрочем, может быть, это сущая чепуха, может быть, это
только сейчас кажется, после гибели Кирюшки. Сколько мук они пережили с Бо, и,
конечно, оба казнились из-за Кирюши, хотя никогда и не говорили об этом вслух.
Все это ведь так относительно, зыбко. Ну вот, например,
разве означает, что я люблю Ёлку и Верульку меньше Борьки IV, даже если он и
мой любимчик? Даже Митю, неродного, я любила ничуть не меньше, и он меня любил
как свою настоящую бабушку. И все же нельзя не признать, что никто из других
внуков не обладает такими совершенными качествами, как Борька IV. Подумать
только, какой в высшей степени положительный вырос юнец! Какие исключительные
серьезность, ясность взгляда, четкость, спортивность, целеустремленность,
самостоятельность мышления, физическая подготовка! И товарищей себе выбирает
под стать: чего стоит один лишь Саша Шереметьев! Исключительная сила воли,
очевидная, несмотря на этот его жуткий вид спорта, интеллигентность,
безукоризненные манеры; ну просто что-то юнкерское, кадетское, из прежних времен.
Удивительна манера двух юнцов обращаться друг к другу на «вы». Мальчики явно
оказывают друг на друга замечательное влияние. Чего стоит, например, их решение
не получать в школе ни по одному предмету оценки ниже «отлично». Школа – это
такая чепуха, такой вздор, говорят они, получать в ней что-то кроме высшей
оценки просто ниже человеческого достоинства. Собранная концентрированная
личность все школьные премудрости должна усваивать быстро, четко, без малейшей
зацепки.
Есть в этом стремлении к совершенству один пугающий элемент,
эдакая современная «рахметовщина». Мальчишки помешаны на закалке, на
самоограничении. Грубейшие свитеры, например, носят на голое тело, спят зимой в
тридцатиградусный мороз с открытыми окнами, растираются снегом, едят только самую
простую пищу, а однажды, прошлым летом, на неделю вообще отказались от еды, с
утра уходили в лес и возвращались в темноте, самым вежливым тоном заявляя:
«Спасибо, мы не голодны». Потом со смехом признались, что проводили эксперимент
на выживание в обстановке «разрозненного десантирования».
Какое, право, странное свойство обнаружилось у меня к
старости, думала Мэри. Наслаждаюсь, глядя на то, как мои внуки поглощают пищу.
Ловлю себя на том, что вместе с ними приоткрываю рот, словно бессмысленная
гусыня, как будто происхожу не из Гудиашвили, а из каких-нибудь Ламадзе...
Вот так и в то утро она наслаждалась, глядя, как уплетают
овсянку Борис IV и его друг Александр Шереметьев, не зная, что это в последний
раз разворачивается перед ней столь волшебное зрелище.
