Колонна продолжала тянуться мимо них, и вдруг Нину охватило
ощущение, что кто-то знакомый только что посмотрел на нее из плотных рядов
обреченных предателей. Просто мелькнуло какое-то знакомое лицо. Мгновенная
вспышка. Все пропало. В ужасе она едва не задохнулась: это мог быть Савва! Так
стекаются иногда невероятные совпадения, черти хлопотливо ткут сеть кошмара, и
наконец выскакивает результат – комок ужаса! Отказываясь верить в смерть Саввы,
Нина иногда представляла его военнопленным, а стало быть, по сталинской
доктрине, предателем Родины. Нет, это не мог быть он. Лицо, мелькнувшее сейчас
под пятном конвойного фонарика, было совсем юным, не Саввино лицо, да и вообще
незнакомое лицо, просто лицо юнца, которого сейчас за Харитоновкой сбросят в
овраг с дыркой в затылке.
Колонна прошла, слилась с темными буграми леса, вдруг
возникла тишина и пустота, только Стожары продолжали гордо стоять над
презренной землей. Они вернулись на дорогу и вдруг заметили, что к звездам
присоединился тонюсенький, будто нитка в лампочке, серп луны.
– И все-таки я надеюсь, что мы вздохнем свободнее после
войны, – сказала Нина. – Не может быть, чтобы все осталось
по-прежнему после такой войны!
– Сомневаюсь, – пробормотал Сандро. – Вряд ли
что-нибудь изменится. Гитлер и Сталин своей ссорой загнали нас всех в
ловушку...
Он вдруг, кажется, испугался, что высказал свои тайные мысли
вслух. Протянул руку, сжал Нинино запястье, как будто хотел убедиться, что это
именно она и ему ничего не угрожает.
– Ты знаешь, Сандро, – проговорила Нина, – после
отъезда Саввы на фронт у меня не было ни одного мужчины.
Она шла, опустив голову, повисшие волосы скрывали от Сандро
ее лицо.
– Не знаю, что случилось со мной, – глухо продолжала
она. – Никому не позволяла до себя дотронуться. Бесилась. А сегодня это
дошло уже до точки. Ты знаешь, я едва не уехала с теми, на «виллисе»...
Он отвел рукой ее любимые волосы, робко заглянул в любимое,
отяжелевшее в этот момент, но все равно любимое лицо.
– Нет, это ужасно, Нина, с этими козлами, нет!
– У тебя тут есть что-нибудь? – Она подняла лицо так
резко, что в глазах ее мгновенно промчались все Стожары и серп луны.
– Что? – со страхом спросил влюбленный в нее уже
шестнадцать лет и никогда даже не мечтавший о таком моменте художник Певзнер.
– Комнатенка, шкаф, сарай, где мы можем уединиться? –
высокомерно спрашивала она.
Он потащил ее за руку, больше уже не в силах вымолвить ни
слова. Они быстро, деловито пошли по дороге, больше уже не перепрыгивая за
кювет, а только лишь чуть-чуть отклоняясь от проходящих машин. В конце концов
минут через двадцать быстрого хода Нина увидела походный лагерь штаба фронта, с
большими американскими палатками, наспех сколоченными вышками, фонарями,
отцепленными от тягачей фургончиками. В одном из этих фургончиков у Сандро была
мастерская. Трясущимися руками он стащил амбарный замок, пропустил любимую в
пропахшую красками, сырую, холодную темноту. Дверь закрылась, они остались
одни.
– Подожди, подожди, – зашептала Нина. – Я хочу,
чтобы мы оба разделись догола, как будто мы на ночном пляже возле Гюльрипша...
...В крошечное забрызганное глиной окошечко сонм небесных
светил смотрел, как два обнаженных человека, сидя на табуретке и стоя, любили
друг друга. Прилечь было негде.
– Какое счастье, что я тебя встретила, – шептала
Нина. – Какое счастье, что не уехала с теми...
* * *
Между тем мелькнувшее перед Ниной в луче конвойного фонарика
лицо приближалось к цели своего назначения, оврагу за сгоревшей деревней
Харитоновкой. В лесу перед оврагом блуждало множество огней, передвигались
сотни теней человеческой расы. Из оврага доносились то мерное тюканье
выстрелов, то лихорадочно галопный темп пальбы, как будто мерное тюканье вдруг
истерически обижалось на непонимание и старалось во что бы то ни стало и как
можно скорее объяснить свои намерения. Интенсивно и не без энтузиазма работала
ночная смена экзекуторов военной контрразведки СМЕРШ.
Вновь прибывшая колонна втянулась в лес. Любопытно, что все
двигались с относительной бодростью, как будто еще не поняли, что их здесь
ждет. Весенний морозец, звезды над соснами, блуждающие за стволами огни,
возможно, вызывали у каждого в душе нечто сродни вдохновению Владимира
Набокова, написавшего в одном стихотворении: «...Россия, звезды, ночь
расстрела, И весь в черемухе овраг!» Впрочем, скорее всего, мы преувеличиваем,
и все просто устали от ненависти, страха, боли, надежды смыться и хотели, чтобы
все это кончилось. Такие чувства, быть может, владели юным лицом, мелькнувшим
перед Ниной Градовой в луче конвойного фонарика.
Колонну загнали на вырубленную в лесу поляну, и сразу
смершевцы, от которых разило спиртом, побежали со списками по рядам, выкликая
фамилии, выдергивая людей одного за другим, подгоняя их прикладами в спину,
пинками в зад. Лицо, мелькнувшее перед Ниной, вдруг покрылось страшным смертным
потом. Ему вдруг страстно захотелось оттянуть конец, не попасть в первые
очереди, еще и еще раз надышаться ночным воздухом, на прощание пропитаться до
последней клетки этой странной комбинацией химических элементов.
Другим хотелось надышаться никотином. Сосед, высокий
тридцатилетний парень в обрывках вермахтовского офицерского мундира с уцелевшим
на рукаве значком РОА, жадно вытягивал заначенную напоследок сигаретку.
– Вот, значит, где нас будет кончать красная сволочь, –
говорил он между затяжками. – Вот, значит, где... в лесу... на воздухе...
а я-то все подвал чекистский во сне видел... Хочешь затянуться? – И,
получив отрицательный ответ, продолжал жадно, взахлеб втягивать сигарету, с
каждой затяжкой приближая ее огонек к пальцам, пока прямо меж пальцев этот
огонек и не погас.
– Гитлер во всем виноват, грязная обезьяна! – с силой
сказал курильщик. Он был, по слухам, парижанином, отпрыском белогвардейского
дома. – Если бы не эта грязная обезьяна, le merd, у нас бы была уже
миллионная русская армия, и мы бы сами кончали красную сволочь...
И тут как раз его выкрикнули:
– Чардынцев! – И потащили волоком, потому что у
парижанина вдруг ноги отказали. – Вставай, сука! Вставай, блядь! Сейчас за
хуй повесим, срака фашистская!
