Так продолжалось несколько дней. К избиениям прибавилась еще
одна пытка, именуемая «инкубатор». Засовывали с завязанными руками и с кляпом
во рту в клетку с курами. Лишенные трех четвертей жизненного пространства, куры
гадили на непрошеного гостя, а потом начинали остервенело расклевывать ему все
обнаженные участки тела.
В одну из ночей, после целого дня «разговоров» и
«инкубатора», Митя полубредил в общей яме под густо падавшей с небес белой
благодатью, тети Агашиной сладчайшей и теплейшей, единственно любимой,
сопровождаемой мэричкиным Шопеном, манной кашей. Подполз еле живой Круткин,
уткнул голову ему в колени, трясясь от рыданий, пробудил к реальности.
– Митька, прости, не выдержал я, раскололся, заложил я тебя,
родной мальчик, единственный мой друг, сказал, что ты добровольцем к немцам
пошел и меня увлек...
– Ну что ж, спасибо, Гоша, – усмехнулся Митя. –
Другого я от тебя и не ожидал. Будь здоров и выживай, а с меня этого всего уже
хватит...
Он был уверен, что его теперь немедленно шмальнут там, где
они всех шмаляют, за мусоркой, однако сразу же после Гошкиного предательства
все как-то странно переменилось. Во-первых, их обоих перевели из ямы в сарай,
где даже крыша была, хоть и худая. Во-вторых, стали малость подкармливать: то
баланды скотской дадут, то даже солдатской каши, не то что в яме, куда раз в
три дня одну лишь бадью гнилой картошки сбрасывали. Допросы пошли более
по-деловому, меньше стало мата, слюноизвержения, истерик, хотя, конечно,
засаживали порой по-прежнему очень крепко.
Потом двое совсем уже серьезных появились, по всей
вероятности, прилетели с Большой земли. Эти уже совсем никаким хулиганством не
занимались, и даже спиртягой от них не пахло. Больше всего их интересовал
тренировочный центр Дабендорф, где ребята провели четыре месяца перед отправкой
на Украину. Кого там видели и что можете сказать о Боярском, Малышкине,
Благовещенском, Жиленкове и особенно о Зыкове? Появлялся ли перед вами сам
Андрей Андреич? Какой, простите, Андрей Андреевич, расторопно переспросил
Гошка. «Что же, вы своего вождя, Власова, по имени-отчеству не знаете?» –
усмехнулись серьезные товарищи. Ну, а немцы, какие с вами работу проводили?
Вот, например, некий Вильфрид Карлович появлялся? А вот такой, фон Тресков? Тут
уж Гошка просиял: «Помнишь, Мить, мы его Треской прозвали? Мы его, товарищи,
Треской дразнили». А ну-ка, перестань веселиться, предатель Родины, нахмурились
вдруг серьезные товарищи, и Гошка тут же скис, поняв, что от расстрела все же
совсем не гарантирован.
Далее еще более странный какой-то поворот произошел с Митей.
В ходе допроса пришлось ему рассказать свою биографию и, естественно, упомянуть
о том, что воспитывался с восьми лет в семье профессора Градова. Авось не
вспомнят про сыновей – «врагов народа», надеялся он, не зная, что его приемный
дядя Никита давно уже не враг, а великий герой народной войны, командующий
легендарным Резервным фронтом, маршал СССР. Серьезные товарищи молча
переглянулись, получив эти сведения, после чего Митя был переведен в теплую
землянку, возле которой был поставлен отдельный солдат.
Фронт уже прошел через их края, и теперь партизанская база
оказалась в близком тылу сражающихся войск. И однажды на эту базу прибыл по
Митькину душу странный гость. Он пролез большой лысой морщинистой башкой в
землянку, а за ним сам командир бригады внес керосиновый фонарь. Поверх формы
на госте был овчинный тулуп, так что чина не различишь, однако ясно, что чин
большой. Больше часа сидел гость в вонючей землянке и задавал страшному от
исхудалости и побоев юнцу вопросы о его жизни в семействе Градовых. Проявлял
удивительную осведомленность.
Вот когда вашего приемного отца Кирилла Борисовича
арестовали? А когда Вероника Александровна из Хабаровска приехала? А что вы
вообще можете сказать о Веронике Александровне? Получали ли старшие Градовы
письма от арестованных детей и как на них реагировали? Не замечалось ли...
хм... предвзятого отношения по национальному вопросу к вашей приемной матери
Цецилии Наумовне Розенблюм? А вот насчет Нины Борисовны, как она? Ну, в том
смысле, как проживала, часто ли бывала у родителей, не ссорилась ли с мужем,
как к дочери относилась, вообще как высказывалась? Как, интересно, изменилась
жизнь семьи после ареста старшего сына, Никиты Борисовича? Заезжали ли его
старые друзья или полностью все отвернулись? А как вот к вам, приемышу из
крестьян, все эти Градовы относились? Не унижали вашего человеческого
достоинства?
Последний вопрос показался Мите таким диким, что он даже
как-то захаркался, сглатывая мокроту, что, возможно, было задумано, как
изумленный смех. После этого странный гость, не прощаясь, выбрался из землянки.
Еще несколько дней прошло в неопределенности. В кашу стали совать
кусочки мясных консервов. Митя подумал, что шмальнут теперь не сразу: он
кому-то там для чего-то нужен, странный гость посетил его явно неспроста.
Вдруг опять все перевернулось и покатилось, теперь уже прямо
в волчью пасть. Вдруг вытащили из землянки, накидали ни за что ни про что
пиздюлей, погнали прикладами на дорогу, прибили к колонне предателей Родины, и
вот оттуда уже начался его окончательный марш на ликвидацию, за Харитоновку, в
тот овраг. Откуда было знать Мите, что с каких-то высот поступил приказ
немедленно ликвидировать всех предателей и сотрудничавших с оккупационными
властями лиц в том секторе, где он имел несчастье находиться. Операция
проводилась, во-первых, в порядке «справедливой мести» за недавнее убийство
украинскими партизанами-бандеровцами генерала Ватутина, а во-вторых, в
превентивном порядке, поскольку генерал Хюбе с тремя танковыми дивизиями начал
развивать в этом секторе успешное контрнаступление.
* * *
И вот его подтаскивают к освещенному прожекторами краю
оврага, из которого ошеломляюще разит смертью. Стоят, покачиваясь, тени людей,
похожие на мишени в форме людей. Другие тени быстро проходят от одной тени к
другой – стреляют из пистолетов в голову, в затылок. Тени-мишени пропадают,
тени-стрелки утирают ряшки: кое-что, очевидно, на них попадает при выстреле в
упор.
Подтаскивают одну за другой шатающиеся кучки людей,
связанных вместе веревкой. При развязывании веревки в ответ на приказ
«разобраться!» иногда случается «непорядок»: какой-нибудь псих начинает ваньку
валять, падает на колени, театр тут всякий устраивает: «Братцы, пожалейте!
Братцы, пощадите!» Один так просто всех насмешил. «Я сам шел! –
кричит. – Я же шел, как положено!» Как будто если сам шел на расстрел, так
его расстреливать не надо. Ну, если сам шел, так теперь сам и вставай, падло,
как положено! Давай, ребята, живей! Кончайте этот театр, так до утра не
управимся! Иной раз галопом-галопом, как конница-буденница, по кучам предателей
начинали работать «максимы», и тогда дело шло веселее, хотя точность, конечно,
снижалась. Ну, ничего, в яме все сойдется.
