Так или иначе, они несутся за танками и хватают все, что
попадется под руку: швейные машинки, радиолы, велосипеды, лампы, шторы, белье,
подушки, фарфоровые сервизы, кучи часов, тащат охапками одежду из шкафов,
срывают шторы, волокут мебель... Обозы пухнут от этих так называемых «трофеев».
Самое же ужасное состоит в том, что они сделали своей дичью женщин и маленьких
девочек. «Они наших баб ебли, а теперь мы ихних всех переебем!» Все женщины, не
успевшие убежать из Пруссии, теперь передвигаются с растопыренными ногами. Да
откуда же у наших славных «васей теркиных» появляется страсть раздирать ноги и
старухам, и крошкам школьницам?
* * *
Третьего дня Никита не выдержал и лично вмешался в этот
содом. Случайно до него долетел разговор среди его штабных о том, что некий
капитан захватил неподалеку немецкий хутор и творит там такое, что не снилось и
Чингисхану. Дикий переполох в штабе: командующий опоясывается ремнем с личным
оружием, берет взвод своих «волкодавов» и отправляется на хутор.
На хуторе они застали самый разгар «священной мести». Пьяные
вдребезину, капитан и дюжина его прихлебателей, натянув на голые тела женское
розовое и голубое белье, скакали по комнатам, как сущие обезьяны. Хозяин и два
работника-югослава были убиты, когда пытались остановить изнасилование трех
малолетних дочерей. Стреляли мужчинам преимущественно в пах, стараясь
расквасить половые органы. Девочки, самой старшей было одиннадцать, ползали
наверху в лужах крови. Их мать повесилась – или была повешена – в кладовке.
Подтянутый к ногам командующего капитан бессмысленно
улыбался и бормотал: «Шмерце, говоришь? Врешь, сучка! Нихт шмерце!»
На следующий день вся теплая компания по приговору полевого
суда, то есть просто по приказу маршала, была расстреляна. Приказ о немедленном
расстреле за мародерство, связанное с человеческими жертвами, был зачитан во
всех частях, батареях и эскадрильях Резервного фронта.
Бесчинства почти немедленно прекратились, и это еще раз
показало, с тоской и прискорбием подумал Никита, что не некий мистический огонь
мщения жжет солдатские души, а преступное попустительство и даже науськиванье
сверху.
– На самом высоком уровне – вы понимаете, что я хочу
сказать, Никита Борисович? – проявлено понимание справедливой мести,
пылающей в груди советского солдата! – почти кричал на маршала начальник
политуправления, дослужившийся уже до генерал-лейтенантского чина Стройло.
Узнав о казни мародеров, он вкатился в штаб фронта, пылая не
менее справедливым, чем солдатская месть, негодованием. Большая, со слоновьими
складками кожи лысая голова, тонкие губы, вечно кривящиеся в улыбке, которая
как бы на последнем уже пределе скрывает накопившуюся обиду, – посмотрела
бы сейчас Нинка на того, кто был когда-то ее любимым «героем-пролетарием»!
– Не слишком ли много на себя берете, товарищ
маршал?! – кричал он. – Боюсь, что в Ставке Верховного
главнокомандующего вас теперь не поймут!
Мужланский рык то и дело срывался в бабью, коммунальную
визгливость.
– Пока что прекратите визжать! – со своим коронным
леденящим спокойствием произнес маршал. – Иначе я прикажу вас немедленно
выставить из штаба!
Стройло тут же сник, снизил сразу на пол-оборота:
– Никита, прости, нервы... я как представил, что парней за
каких-то немцев... ведь чуть не до Берлина дошагали...
– Таким скотам нет места среди человеческого рода, –
сказал маршал. – Вот моя докладная в Ставку! Попустительствуя разбою, мы
увеличиваем количество собственных жертв! Немцы теперь уже дерутся не за
Гитлера, а за свои собственные жизни, им некуда деваться, они защищают своих
женщин и детей от прямого уничтожения! Идет массовый откат населения на запад.
Вы подумали о послевоенной картине? Вот, ознакомьтесь!
Он протянул Стройло несколько листков машинописи. Еще не
ознакомившись, тот уже понял, что Никита опять выиграл. Буржуазная,
псевдогуманистическая мораль, весьма странный, согласитесь, атавизм у
советского военачальника, завалена здесь массивными булыгами «наших интересов»,
демонстрируется также зоркий прицел на будущее, а Сталин это любит. Морща лоб и
изображая усиленную работу мысли, он начал читать докладную. Он ненавидел
Никиту Градова.
Маршал сел за огромный дубовый с резьбой стол шлоссбургского
бургомистра. Он не сводил взгляда с фигуры своего главного политического
надзирателя. Воплощение всей нынешней высокопоставленной вульгарности. Так и не
удалось от него избавиться, несмотря на все усилия. Ясно, что Сам дал добро на
его назначение. В принципе, вреда принес не так уж много по причине
исключительной тупости. Смешно, но продолжает претендовать на какие-то
доверительные отношения, впрочем, все эти комиссаришки нынче лезут к
командующим с личной дружбой. Одновременно собирает на меня материал, старается
гадить на каждом шагу. Догадывается ли он, что мне все известно, что у меня тут
своя «чека» работает? А что, если я его недооцениваю и далеко не все знаю о его
деятельности? От этой мысли маршал поежился.
* * *
Несколько месяцев назад в Вильнюсе со Стройло произошел
курьезный случай. Какой-то полковник артиллерии вдруг дал ему на ступеньках
штаба оглушительную пощечину. Ничего не сказав, за здорово живешь, вдруг
оглушил артиллерийской рукой политического генерала. Сцена получилась
комической, ординарцы, стоявшие на ступенях, покатились от хохота, однако
полковник был все-таки задержан.
– Ты рехнулся, Вадим, – сказал полковнику маршал, зайдя
в кутузку. – Не понимаешь, чем тебе это грозит? За что ты так его?
– Он знает, – ответил Вуйнович, спокойно покуривая у
окна.
Экая все-таки романтическая фигура, и отвечает в духе «героя
ее романа». Никита знал, что может спасти Вадима, и потому позволял себе
немного поехидничать. Он отправил его с личным письмом к командующему Четвертым
Украинским фронтом Толбухину, так что сейчас Вадим землю своих предков
освобождает, Югославию. Что касается пострадавшего начальника политуправления,
то он, разумеется, не знал причины неожиданного оскорбления. Вадим
преувеличивал, не мог же столь заслуженный чекист запомнить всех, кого
допрашивали в его присутствии. И на наказании бешеного полковника не настаивал.
При всей профессиональной низости мужик он был, что называется, не злой.
* * *
– Я понимаю твои доводы, Никита, – сказал Стройло,
возвращая докладную, – однако и наших солдат можно понять, согласись!
Подумай только, что натворили эти немцы на нашей земле, да и везде. Ты же сам –
помнишь? – места не мог найти, зубами, помню, скрежетал, когда мы увидели
все это дело в Майданеке. Миллион пар обуви задушенных газом, сожженных
людей...
