– Конечно, нацистская сволочь заслуживает мщения, –
сказал Никита. У него возникло ощущение, что внутри начинают подрагивать
трахея, бронхи, диафрагма... – Всех преступников надо судить, казнить,
однако гражданское население-то тут при чем? Большинство из них вообще не знало
о лагерях смерти. Наши люди ведь тоже далеко не все знают...
Проговорился. Почти проговорился. Стройло, как бы давая ему
время зажевать почти сказанное, отошел к окну.
Ну, ясно. Хорошее, очень хорошее дополнение к накопленному
материалу, думал Никита, вышагивая взад-вперед по дорожке красного
утрамбованного песка вдоль берега муниципального пруда брошенного жителями
городка Шлоссбург, вышагивая что твой Фридрих Прусский, и даже два пальца за
отворотом мундира, на фоне башен городского замка, то есть, с точки зрения
недавно приводнившихся заморских гусей, и на фоне пламенеющей готики собора,
если смотреть из замка, то есть из стрельчатого окна, в котором, чуть отодвинув
штору, стоит начальник политуправления Стройло, и на фоне большого
среднеевропейского заката, если смотреть со всех сторон, и даже с запада,
потому что закатные лучи зажгли кресты и купола на востоке. Стоит великим
другом и вождем, с точки зрения совершенно уже обалдевшего от преданности пса
по имени Полк.
Маршал был в очень дурном, взвинченном по кривой резьбе
состоянии духа. Казалось бы, конец войне, ликуй, готовься к окончательному
ликованию победы, однако все вызывает беспокойство и раздражение: положение в
войсках, настроение в верхах, личные дела. Наметившиеся было новые,
гармоничные, по-настоящему дружеские отношения с Вероникой пошли наперекос
сразу же после бегства Бориса I V. Законная супруга бомбит его письмами,
радиограммами, при встречах закатывает отвратительные истерики, припоминает все
грехи, обвиняет в черствости, равнодушии к сыну, врывается вдруг с
выкатившимися глазами, с устремленным прямо в лицо, в межглазье карающим
пальцем: «Ты страшный человек!»
Чего она хочет? Чтобы я поднял на ноги всю разведку и
госбезопасность для поисков восемнадцатилетнего пацана? Да я ведь и сам в его
возрасте, никого не предупредив, ушел из дома, прибился к Фрунзе. Ясно, что он
на фронте, но где его найдешь среди двадцатимиллионной массы? Я уже обращался
ко всем командующим фронтов, и все обещали искать, а значит, поиски идут – к
просьбе Градова не могут отнестись несерьезно, – однако пока
безрезультатно. Она воображает, что он мне меньше дорог, чем ей, мой мальчик,
мой Борька Четвертый, о котором я думаю всегда с такой щемящей нежностью и
жалостью и чувством вины, которое он бы мне никогда не простил. Что же
поделаешь, если он захотел вписать эту войну в свою биографию? Она ничего не
слышит, ходит на всеобщее посмешище по инстанциям, обращается к этому кузену,
подозрительному Ламадзе, даже к Стройло. А этот гад приходит и предъявляет:
твоя жена, Никита, встречается с американцем из посольства.
Как она переменилась за время нашего обоюдного отсутствия!
Лагерь уже не отмывается от нее. Должно быть, там научилась накачивать себя,
выдавать «психовку». Однажды провизжала: «Ты только о ней сейчас думаешь, о
пизде!» Вика, нежная девушка из волошинского Крыма, из модерновых домов Москвы!
На этом все коммуникации были прерваны.
И та, кого она так называла, столь однозначно, так
по-блатному, Таська, верная спутница, которая до сих пор даже в постели
называет меня на «вы», тоже стала мрачнеть, грузнеть: «Вы меня ни капельки не
цените, Никита Борисович! Ни разу не взяли с собой на самолете в Москву!» В
довершение ко всем этим прелестям, невзирая на все меры предосторожности, она
забеременела.
* * *
Стройло в щелку шторы смотрел, как командующий отламывает от
аккуратной яблони прутик, как машинально посвистывает этим прутиком вокруг
себя, будто чертей отгоняет, как садится на камень у самой воды и сечет
прутиком эту ни в чем не повинную воду. Градовы, тонкая кость, наглая
аристократия, почему это вы всегда чувствуете себя героями романа, а нас, Стройло,
всю мою семью, отодвигают на периферию? Теперь, кажется, приближается новая
переоценка ценностей. Он думает, что я не знаю, кто был тот обидчик с
пощечиной, и где он сейчас, и какая во всем этом лежит ползучая антисоветчина.
Жалко, на Украине идиоты расстреляли того пацана: он мог быть полезен.
* * *
Стемнело. На мальчишеской спине маршала перестали выпирать
лопатки. Сидевший рядом Полк потрогал лапой его плечо: пора! Сзади приблизились
три массивных фигуры в плащ-палатках, личная охрана. Стройло собирает на меня
информацию, думал маршал. Он готовит докладную записку, это ясно. Также
очевидно, что кто-то его подталкивает на это дело в Москве, возможно, сам
Берия. Легко себе представить пункты повестки дня: Градов противопоставляет
себя линии партии, ищет дешевой популярности в войсках, превратил Резервный
фронт в свою личную вотчину, окружил себя своими людьми и подхалимами, содержит
гарем, обогащается (гарем, может быть, докажут, обогащение вряд ли, но это не
важно: будет решение сожрать, сожрут в один миг, пуговиц не выплюнут); ну, что
еще, если этого недостаточно, ну, вот – постоянно высказывает сомнительные
мысли, проводя параллели между германским фашизмом и советским коммунизмом,
применяет политику террора по отношению к заслуженным военнослужащим... Ну и,
наконец, польский вопрос...
* * *
Ну и, наконец, самое главное – «польский вопрос», завершил
свою собственную затянувшуюся мысль генерал-лейтенант Стройло. В итоге,
товарищи, можно сделать вывод, что маршал Градов ищет личной популярности на Западе
и имеет бонапартистские тенденции. Ему конец. Или мне конец.
Стройло отошел от окна, не зная, что кто-то через парк из
маленького окошечка собора держал его все это время под прицелом бинокля.
Ну и, наконец, этот проклятый «польский вопрос». Этот проклятый
вопрос, вообще тема Польши стали для Никиты едва ли не кошмаром сродни тем его,
юношеским, кронштадтским снам. Еще в Белоруссии, в Катынском лесу, когда он
увидел черепа с одинаковыми дырочками в затылках, он понял, что немцы в данном
случае не врут, что это все тех же «рыцарей революции» мокрое дело.
Затем, после сражения за Вильнюс, в котором как союзники
дрались вместе с советскими войсками отряды АК, все прекрасно экипированные, в
конфедератках и маскхалатах, настоящая регулярная армия... Первое позорное
дело, подлое предательство! Мы сидели с польскими командирами за дружеским
столом, а потом их всех куда-то увезли особисты, и они пропали – с концами!
«Таракан», похоже, давно уже разработал свой сценарий для
Польши. Недаром однажды в Ставке положил здоровую лапу на карту, закрыв бугром
ладони Варшаву, пальцами Краков и Данциг, и произнес одно только слово:
«Золото!»
