Переговоры с поляками шли уже несколько дней. Ставка
настаивала на разоружении дивизии и старалась обходить молчанием свободный
выход к морю. Никита предложил полковнику Вигору (это, разумеется, была
подпольная кличка поляка, настоящее имя держалось в секрете) свободный проход
на Фрише-Нерунг, но без оружия. Вигор поначалу категорически отверг это
предложение как унизительное: «Польская армия отступает с оружием в руках!» Он
держался как гордый шляхтич, но был похож на учителя черчения. «Сохраните своих
людей, полковник, – сказал ему тихо Никита, когда они отошли, разумеется,
под бдительным оком Стройло, покурить к окну. – Еще два-три дня, и мне
просто прикажут вас всех уничтожить». После этого пришли к соглашению: дивизия
оставляет вооружение в расположении Резервного фронта, однако офицеры сохраняют
личное оружие. Дивизии гарантируется свободная эвакуация (в русском тексте), то
есть отступление (в польском тексте), через Балтийское море в нейтральную
страну. Проход поляков к морю был назначен на завтра, то есть на утро после той
ночи, начало которой застало нас вместе с маршалом Градовым на берегу
муниципального пруда в пустынном, как театральная декорация, прусском городке
Шлоссбурге.
Гуси уже плавали по пруду – деловито, как хозяева. Иные из
них приближались глянуть круглым оком на человека, бессмысленно тревожащего
веточкой водную поверхность, и на его зверя по кличке Полк.
«Существование равняется сопротивлению, – бормотал
Никита. – Вот это формула. Она может выворачиваться наоборот, однако никто
не ответит тебе прямо: равняется ли сопротивление существованию?»
* * *
Может показаться странным или даже надуманным, но пропавший сын
маршала Градова Борис IV был в тот вечер тоже озабочен «польским вопросом».
Собственно говоря, «польский вопрос» заботил его давно, поскольку он уже целый
год находился на территории этого государства, столь неудачно расположенного
между Германией и Россией, однако именно в тот сумеречный час, когда его отец
предавался нелегким мыслям на берегу пруда в Шлоссбурге, Борис, или Бабочка,
как звала его бабушка Мэри, подошел к этому вопросу, в который уже раз, с
исключительной остротой.
Произошло это в городе Тельцы Краковского воеводства. В
восемь часов вечера на Рыночной площади, где под сильным юго-западным ветром
раскачивались три уцелевших фонаря и где инвалид неизвестно каких войск пан
Талуба играл на гармошке «Вальс Гнойной улицы», сидя под выщербленной
рикошетками стеной со знаком «Готвицы», то есть аковского якоря, там, на этой
площади, вобравшей в себя, казалось, все худосочие измордованной Центральной
Европы, появилась шестерка молодых людей. Предварительно эта компания оставила
за торговыми рядами четыре мощных немецких мотоцикла.
Парни были одеты в черные дождевики и кепки-восьмиклинки со
значками АК, наспех приколотыми булавками. В одном из них не без труда можно
было узнать нашего Бабочку. Твердыня юношеской челюсти поросла слегка
рыжеватой, «папашиной», щетиной. Быстрыми шагами парни пересекли площадь и
приблизились к зданию ратуши. Там горели все огни, на крыльце царило оживление.
Народ входил и выходил, собирался в не совсем трезвые кучки дискутантов. Шло
первое заседание многопартийного зажонта мейски. Здание охранял отряд бойцов из
леса.
Появление шестерки не осталось незамеченным. «Чешчь,
хлопаки, – окликнул один из охранников. – Вы откуда?» – «Ма мы лист
от генерала Бура, – ответил вожак шестерки. – Особишче для пана
Ветушинскего!»
Охранник махнул было рукой «проходи», но потом застыл с
открытым ртом. Какой странный акцент! Пся крев, то не наши! «Марек! –
крикнул он другому охраннику, тому, что стоял чуть выше по ступеням. –
Эти, в плащах... Эй, стой!.. Курвы сын! Эй!..»
Это было последнее «Эй!» в его жизни. Из-под плаща одного из
«не наших» сделал несколько горячих плевков ствол короткого автомата. Шестерка
мгновенно, будто не раз репетировала, рассыпалась по зданию ратуши. Двое,
присев за парадной лестницей, встретили выбежавших охранников кинжальным огнем.
Двое ринулись вверх по этой лестнице в зал заседаний. Почти мгновенно оттуда
стали доноситься взрывы гранат, дикие вопли публики. Оставшиеся двое деловито
носились по вестибюлю, окатывали бархатные шторы бензином из принесенных под
плащами канистр, вздувая и раздувая всепожирающее пламя.
Весь налет продолжался не более десяти минут, но за это
время были перебиты все сидевшие на сцене члены зажонта, вся охрана и немалое
число подвернувшейся под пули и гранаты публики.
Кто-то услышал, как переговаривались налетчики, и теперь уже
под сводами ратуши среди воплей ужаса и отчаяния неслось: «Русске! Русске нас
мордуе! Русске бандиты!»
«Уходим!» – крикнул наконец командир отряда Станислав
Трубченко. Все как по нотам: четверо бегут, двое прикрывают огнем, потом двое
других стреляют, а четверо бегут. Все, как доктор прописал.
Снова двое из шестерки, наш Бабочка и еще один, из-за угла
торговых рядов окатывают плиты площади стальной поливкой. Пан Талуба хрипит на
боку, гармонь пробита. Четверо за рядами заводят мотоциклы.
Взревели моторы. Борис прыгнул за спину Трубченко. Напарника
его, Сережку Красовицкого, привязывали ремнем к седлу: зацепила руку парню
белопольская пуля. Вырвались из-за рядов, пошли в отрыв, стреляя из
«шмайссеров» и «вальтеров», расшвыривая гранаты. Колесница огня! Все в порядке,
задание выполнено. Перехват на дороге вряд ли возможен: телефонный щит разбит
перед самым началом операции.
Теперь они мчались под луной, словно мирная компания. Только
девчонок не хватает. На всякий случай, чтобы под огонь своих не попасть, меняем
кепари на родные советские пилоточки. Кого тут сейчас в Польше встретишь на
дорогах, никогда не знаешь: Крайову, Людову, Красной Армии регулярную часть, а
то и на фрица шального наскочишь или вот на такой отрядик, как наш собственный,
как говорится, не приведи Господь!
Пока что они мчались, как в мирном сне. Мелькали пятна озер,
озаренные луной верхушки леса, подъемы и спуски, склоны со спящими хуторами,
костелы. Бурно, по-юношески, взлетали на серебрящиеся бугры первоклассные
мотоциклы. Изредка шлепалась на асфальт плюха крови Сережи Красовицкого.
