Дипломаты неохотно вылезали из удобных кресел. Теперь
придется торчать несколько часов в подвале, хотя вероятность попадания бомбы на
самом деле весьма незначительна. Не более значительная, чем спуск немецких
парашютистов на лужайку в Refuge, предположил Джеффри Пэнн. Он, как и многие
другие сотрудники посольства, почти открыто высмеивал исключительную
дальновидность «нашего адвоката» – так они называли непрофессионального
дипломата Стейнхардта. Едва лишь началась война между Германией и Россией,
посол немедленно приступил к строительству комфортабельного убежища в сорока
километрах от Москвы на реке Клязьме. Практическая деятельность посольства
почти заглохла. Посол, очевидно, решил пересидеть смутное время за высоким
забором в стиле фортов Дальнего Запада. Если только не спустятся парашютисты,
шутили дипломаты. Или не ворвутся индейцы, добавлял кто-нибудь особенно
ехидный. Так или иначе, приходилось подчиняться. Кое-кто проявил хорошую
предусмотрительность, засунув в карман бутылочку «Johny Walker». Кевин Тэлавер
забежал в свой офис, чтобы запастись чтением. Рестон подождал его в коридоре.
Тэлавер выскочил со стопкой старых книг под мышкой. Оба они посмотрели друг на
друга и подумали одновременно одно и то же: «Этот малый еще совсем неплохо
выглядит».
Рестон посмотрел, что за книги тащит с собой в бомбоубежище
Тэлавер. Это была в основном поэзия: Пушкин, Тютчев, Элиот...
– Ты – самый странный полковник из всех, кого я встречал в
жизни, – улыбнулся Рестон.
– Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, – явно
рисуясь, произнес Тэлавер по-русски.
Из всей этой фразы Рестон поймал только слова «мир» и
«минуты». Чертов язык!
Они догнали остальных уже на лестнице. Инструкция запрещала
во время воздушных тревог пользоваться лифтом. На нижнем этаже Рестон заметил
небольшую дверь с надписью «выход». Он приотстал на несколько шагов, а когда
вся группа скрылась за поворотом, повернул набалдашник дверной ручки. Дверь
совершенно непринужденно открылась, и через мгновение старый авантюрист
оказался на улице, вернее, под аркой проезда, соединяющего посольский двор с
Манежной площадью.
В первый миг ему показалось, что он вышел не в Москву, а в
какой-то не вполне реальный карнавальный город. Небо трепетало сполохами,
смешивались стихии воздуха и огня, из полного мрака вдруг, словно на
фотобумаге, проявлялись башни Кремля, ревел звуковой шторм, в котором слышались
и басы, и дисканты разрушительных средств, временами вдруг посреди урагана
возникали паузы полного молчания, и они, как отсутствие чего бы то ни было,
поражали еще больше, чем рев.
Рестон старался, чтобы звук его шагов совпал с грохотом и
ревом налета, а само продвижение мимо милицейского поста – с моментами мрака.
Ему удалось незамеченным выйти из-под арки, пройти мимо затемненного
«Националя» и завернуть на улицу Горького. Эту улицу он долго и упорно называл
старым именем – Тверская, пока не перевел новое название на английский. С тех
пор стал величать главную улицу столицы победившего социализма на свой лад, the
Bitter Street – Горькая улица, что звучало, с его точки зрения, вполне уместно.
Рестон любил такие неожиданные отрывы от расписания
солидного журналиста с его приемами, коктейлями, запланированными интервью и
пресс-конференциями. Именно такие внеординарные моменты, вспышечки tout-a-coup,
впечатлений, делали его репортажи необычным явлением в журналистике.
Сегодняшний спонтанный отрыв просто привел его в восторг. Значит, еще не
постарел, черт возьми, если позволяю себе такие штуки, думал он, быстро шагая
вверх по Горькой улице. Подошвы его будто летели, мышцы будто звенели от
восторга, он будто ждал какой-то волшебной встречи, о которой якобы мечтал всю
жизнь, он будто бы к ней с каждым шагом приближался. Возле здания телеграфа к
его ногам упала дымящаяся гильза зенитного снаряда.
Вдруг откуда-то прорезался милицейский свисток, потом
послышалось: «Стой!», в очередном всполохе мелькнул приближающийся мотоцикл,
зажглась фара. Он решил во что бы то ни стало не попадаться и побежал. Иначе
опять загонят в бомбоубежище, думал он, не зная, что речь в подобной ситуации –
ночь, тревога, налет, патруль, убегающий человек – может пойти совсем о другом,
а именно о пуле в спину. Он не знал, что в Москве повсеместно вот уже несколько
недель распространяются призывы к бдительности, что все, даже школьники,
высматривают немецких шпионов, которые якобы во время налетов фонариками подают
с земли сигналы бомбардировщикам. Рестон этого не знал и убегал от мотоцикла
даже с некоторой шаловливостью. Нырнул во двор, забежал в какой-то темный
подъезд, увидел, как мотоцикл промчался мимо, и снова выскочил на Горькую.
Больше его никто не тревожил, и он спокойно шел несколько минут и даже постоял
немного на Пушкинской площади, глядя, как озаряется огнем какая-то высокопарная
скульптура – социалистический ангел, парящий на крыше углового дома.
Стрельба зениток усиливалась, лучи прожекторов метались по
всему своду небес. На площади Маяковского он вдруг увидел высоко в небе в
пересечении лучей медленно плывущие крестики нацистских бомбардировщиков.
Разобрать марку машин было невозможно, но он сказал себе, что это «хейнкели» и
«дорнье», и быстро черкнул в записной книжке – «хейнкели» и «дорнье». Вдруг
где-то, совсем неподалеку, раздался ужасающий удар, немедленно перешедший в
грохот развала. Он понял, что эти мирно проплывающие крестики начали сбрасывать
свой груз.
Он уже знал, что метро в Москве используется как гражданское
бомбоубежище, и быстро пошел к знакомой ему станции «Маяковская».
Какие-то мальчишки в полувоенной одежде, дежурившие в
вестибюле, увидев его, бросились, крича: «Ты что, дядя, охерел?», втащили
внутрь. Проклятое слово «бомбоубежище» никак не давалось Рестону, но он
все-таки его произнес.
– Англичанин тут какой-то охеревший шатается! – крикнул
кому-то какой-то из дежурных и подтолкнул Рестона к эскалатору: – Давай, чапай
вниз!
Движущаяся лестница, естественно, не работала, и он долго
шел пешком, удивляясь глубине шахты. Не исключено, что при постройке в начале
тридцатых кто-то уже думал о будущих бомбардировках, предположил Рестон.
Как и всех иностранцев, московское метро поражало Рестона
изысканностью своей отделки, в которой сквозь нарождающуюся социалистическую
пышность еще кое-где просвечивал ныне совсем уже загнанный русский модернизм.
Почему вдруг решили с такой роскошью украсить обыкновенную городскую транспортную
систему? Скорее всего, это идея самого Сталина, без него тут ничего не
делается, но что все-таки он имел в виду? Быть может, хотел в этих дворцах
показать массам черты приближающегося коммунизма? Замечательно, что этот
идеальный коммунизм возник изначально все-таки под землей.
