Следующая мина, пущенная из леса, снесла мансарду и
окончательно перекосила все строение. Взлетела осветительная ракета нападавших.
Считают, очевидно, сколько стрелков уцелело. Пока эта лампочка висела,
оборонявшиеся пустили свою. Обстановка получилась почти праздничная, как на
катке в ЦПКиО имени Горького. В зеленом свете замелькали перебегающие от куста
к кусту фигурки. Ну, что и требовалось доказать, АК! Решили мстить за Тельцы.
«На их месте я бы тоже отомстил, – думал Борис. – На их месте я бы
тут всех до единого сукиных детей уничтожил!»
Огонь шел со всех сторон. Да их тут набралось не меньше
батальона! Кажется, всем нам крышка! И поделом!
Капитан Смугляный между тем весело хлопотал за поленницей
дров: «А где же наши минометики? Давай тащи, еб вашу мать, наши минометики!»
Прогремел голос командира:
– Со мной остается отделение Зубова! Остальные по машинам!
Идите на прорыв. Сбор по первому варианту!
– Я тоже останусь! – крикнул ему Борис. Стайка стальных
птичек срезала верхушку холмика, за которым они лежали.
– Ты что, сука, приказа не слышал?! – в ухо ему влез
здоровенный ствол командирского ТТ. Вот теперь Волк Дремучий в своем
репертуаре.
Зубовские ребята уже подтащили два 50-миллиметровых
минометика, начали расторопно стрелять по опушке леса. Вдруг сам Зубов
покатился по щепкам, зажимая рану в животе. Основная масса отряда, человек
тридцать, уже неслась на полной скорости к лесу на трех «доджах». Борис лежал
на днище одного из них спина к спине с Трубченко, палили из автоматов без
всякого прицела. Швырнули несколько гранат. «Хорошо едем!» – весело крикнул в
прошлом альпинист-значкист, покоритель Памира Стасик Трубченко и тут же
дернулся за Борисовой спиной и скукожился: похоже, мгновенно и ушел в свое
заоблачное прошлое, к пикам Сталина и Советской конституции.
Весь вопрос состоял в том, сможет ли тройка машин без зажженных
фар на полном ходу влететь на замаскированную дорогу, не врежется ли в деревья
под градом пуль? Под упомянутым выше градом у пассажиров, однако, возникали и
другие вопросы. Теперь за Трубченко, значит, и меня, да? Так, должно быть,
спрашивал каждый в течение всей минуты, пока летели с ревущими моторами,
отлаиваясь по мере возможностей от оглушительного лая леса.
«Ну, теперь и моя, ха-ха, очередь, да?» – повторял как
заведенный Борис Градов, которого бабушка Мэри и нянюшка Агаша любили называть
Бабочкой, которого и мать Вероника нежно любила, хотя и назвала на прощанье
мерзавцем, в котором и папа, маршал Градов, и дедушка, профессор Градов, души
не чаяли и видели продолжателя рода, которого и тетка Нинка, известная
поэтесса, и дядя Кирилл, пропавший на каторге... которого и весь его
высокососенный и звездный, морозный Серебряный Бор... «Ну, теперь и моя, ха-ха,
очередь, да? Ну, теперь и моя, ха-ха, очередь, да?..» Не отвязывалось идиотское
«ха-ха». «Ну, теперь и моя, ха-ха...» Кажется, произношу вслух. Мелькнул чей-то
удивленный глаз. Вдруг небо скрылось, и лай леса мгновенно притих. «Доджи» один
за другим, неся на себе убитых и раненых и орущих «ха-ха» диверсантов, влетали
на замаскированную дорогу.
* * *
По фасаду собора святого Августина, что в Шлоссбурге,
Пруссия, разбросано было не менее двух дюжин гранитных исчадий, когтистых и
гривастых ящерков, нередко с человеческими физиономиями. Иные из них
использовались функционально в качестве водостоков – прошедший под утро дождь
сливался, например, из пастей двух удлиненных чудищ, нависших над балкончиком,
где сидел Зигель, однако большинство никакой функции не несло, кроме
олицетворения изгнанных из храма злых духов. Главнейшая, по мнению Зигеля, и
наиболее близкая к первооснове химера, то есть та самая, изначально
произведенная Тифоном и Ехидной, располагалась на самом балкончике, заслоняя
своей львиной гривой, козьим телом с хилыми ножками и могучим драконьим хвостом
восточную часть балтийского небосвода.
Зигель любил ставить на изгиб ее хвоста свою бутылку. Она
ему вообще нравилась. Ему даже казалось, что в чертах ее лица есть некоторое
сходство с его мордой: те же удлиненные губы, тот же нос с вывернутыми
ноздрями, вечно смеющиеся припухшие глазки. Химера с большой буквы, под пузом
которой можно было бы укрепить пулемет! Вообще хорошо, что на балкончике
обошлось без этого христианского детского лепета.
Внизу ходили русские солдаты, их голоса иногда доносились до
Зигеля с его мальчишками. Солдаты грабили церковное имущество, хлопотливо
что-то все время вытаскивали из собора. Что там было такого, что можно так
долго вытаскивать? Может быть, мощи тянут из бездонных катакомб? Дурачье, самое
ценное перетащил в эту поднебесную келью из покоев прелата лично он,
гауптштурмфюрер Зигель. Три ящика крепкого и душистого «Бенедиктина». Один
хороший глоток – и живешь полчаса. В общем, должно хватить до конца. А русское
дурачье, наверное, там внизу церковное вино лакает. Лучше не думать об этих
унтерменшах. Сиди себе под брюхом у своей сестры Химеры и жди момента. Он скоро
придет. Думать об этих недолюдях, которые по какому-то непредвиденному повороту
стихий явились на землю главной «юги», было невыносимо. Если бы хоть еще евреи
пришли, тогда было бы понятно, однако евреев мы все-таки успели всех отправить
в астрал. Всю еврейскую «югу» спровадили туда, куда ей пришло время уходить.
– Хюнтер, что, мы всех евреев успели отправить?
– Яволь, херр хауптштурмфюрер.
– Очень хорошо, дай-ка я ущипну твою ягодичку, мой мальчик.
Не вздрагивай, пожалуйста, это так у нас всегда полагалось в бригаде
недооцененного родиной и историей Оскара Дирлевангера – ущипнуть за попку в
знак поощрения.
Все трое мальчишек лежали попками кверху на гранитном,
вытертом четырехвековым ветром балкончике и смотрели в бинокли на городской
замок. Какое счастье, что я завершаю всю эту историю вместе с тремя
четырнадцатилетними мальчишками! Трое самых юных фольксштурмистов и один старый
шакал из бригады, которую презирали все вооруженные силы разбитой империи и за
которой всегда посылали, когда все остальные обсирали свои штаны. Идеальная
химмельфарткоммандо! Мы с Оскаром всегда предпочитали мальчишек, хотя вынуждены
были это скрывать, находясь под мнимой властью плебея Шикльгрубера. Мы даже
девок брали, воображая, что под нами мальчишка.
– Ханс, как ты думаешь, кто был первым в нашем движении?
– Я не очень понимаю, о чем вы говорите, херр
хауптштурмфюрер Зигель.
– Я спрашиваю, кто считался первым в нашем симфоническом
великом движении? Ты скажешь – Адольф Хитлер и ошибешься, мое дитя!
– Кто же, если не великий фюрер, херр Зигель?
– Кто, я тебе не скажу, потому что и сам этого пока не знаю,
но Ади Шикльгрубер был сто двадцать седьмым, паршивый аршлох!
