Иногда он видел издали, как она выходила из подъезда своего
дома с мордастым офицером явно не фронтового типа. За время своих многочисленных
поездок на фронт Тэлавер научился улавливать так называемый «фронтовой шик», по
отсутствию которого сразу можно было определить тыловика. У этого офицера
почему-то всегда на губах блуждает кривая, слегка криминальная улыбочка, из-под
козырька на брови спускается богатый чуб. Он открывает перед Вероникой дверь
большой немецкой машины, а сам садится за руль. Очевидно, шофер. Скорее всего,
приписанный к семье маршала военный шофер. Вот так живет советская элита:
разъезжает в лимузинах с подлейшими порочными шоферами.
Иногда Тэлавер и Вероника проходили в толпе, как бы не
замечая друг друга. Ничего удивительного, собственно говоря, не было в том, что
они часто проходили друг мимо друга в этой московской толпе. Что может быть в
этом странного, если твой офис находится в двух шагах от ее дома? Каждый идет
по своим делам и может по нескольку раз в день пройти мимо другого, не заметив
последнего.
Однажды, не замечая ее, он заметил, как она, не замечая его,
улыбнулась. Сердце его забабахало, будто лошадь копытами в галопе. Она
улыбается не только тому, что как бы не замечает его, а тому, что он как бы не
замечает ее, и таким образом становится понятно, что она на самом деле
замечает, что он так часто мелькает на этом людном перекрестке просто по своим
делам, не замечая ее, и, не замечая ни капли его, она своей улыбкой дает
понять, что она тоже его не замечает, потому что это было бы странно так часто
его замечать, когда человек вот просто так тут проходит, поскольку его офис
просто за углом...
У Кевина Тэлавера был, прямо скажем, небогатый любовный
опыт, хотя в тридцатые годы в Париже его друг Рест немало сделал для того,
чтобы дать ему необходимое современному мужчине образование. Буря тех лет,
однако, прошла, и Кевин как-то весь подсох, смиренно уже, в епископальном
стиле, готовясь к пожилой комфортабельной холостяковщине. Вину за нынешний
«бахчисарайский фонтан» он сваливал целиком на русскую литературу. Вот к чему
может привести предмет невинного «хобби», вот перед нами чистая инкарнация
словесного соблазна! А самое печальное состоит в том, что у нашего романа –
романа, ха-ха, несколько прогулок по улице! – нет никакого будущего.
Теоретически он и то безысходен. Даже в нацистской Германии перед войной, если
бы я встретил женщину, мы смогли бы вместе уехать. В красной России это
невозможно, хотя мы союзники. Большевики создали тут такой климат, что даже
психологически это невозможно. Иностранец для них не совсем принадлежит к
человеческой расе. Мне и самому что-то противоестественное видится в самой идее
сближения с русской женщиной. Тем более с Вероникой Градовой! Это уже нечто
вроде бунта против самого Сталина!
Несмотря на эти мысли, Кевин Тэлавер не мог себя заставить
прекратить хождения по улице Горького и всякий раз замирал, как школьник, едва
только открывалась дверь ее подъезда. Даже гнусный шофер, прогуливающий ее
собачонку, – ухоженная болонка посреди убогой Москвы! – вызывал у
него не по возрасту сильные чувства.
Он увидел ее на третий день после похорон. Она была в
весеннем костюме. Короткая жакетка с большими плечами. Не знаю, какие моды
возникли под немцами в Париже, но на Пикадилли-стрит она бы вполне сошла за
свою.
Возле телеграфа, ну, разумеется, возле телеграфа... «они
встречались возле полюбившейся им скалы на берегу океана», то есть они встречались
у телеграфа... Он прямо подошел к ней и сказал:
– Миссис Градова, позвольте мне выразить вам глубочайшие
соболезнования. Маршал Градов всегда был для меня воплощением всех героических
качеств!
Она пожала ему руку, и они пошли вверх по Горького. Временами
они ловили на себе дикие взгляды. Американский офицер и модная красавица
казались в той толпе пришельцами с другой планеты.
Таких пришельцев, впрочем, к концу войны становилось в
Москве все больше: связи разрастались, шла постоянная циркуляция военных и
гражданских лиц, англичане даже начали издавать свою газету «Британский
союзник», распространялся и глянцевитый журнал «Америка». Никогда еще со времен
большевистского переворота у России не было таких живых связей с Западом. Тому
начинали способствовать и явно прозападные вкусы московских красоток. Может
быть, и дальше так пойдет? Может быть, Россия намерена к нам вернуться? В этом
случае и моя влюбленность выглядит не так уж безнадежно.
Вероника вдруг начала ему рассказывать о своем сыне. В конце
сорок третьего семнадцатилетний Борис сбежал на фронт. Полтора года мы не могли
его найти. Вообразите, командующий Резервным фронтом не мог найти своего сына!
Мы были почти уверены, что он погиб. Наконец совсем недавно он был почти
обнаружен, оказалось, что он все это время был на секретном задании в тылу
немцев. У меня просто холодели конечности, Кевин (да-да, так запросто – Кевин;
просто у нее холодели конечности, Кевин!), когда я представляла себе моего
мальчика на секретном задании в тылу врага! Короче говоря, я уже торжествовала:
он жив, война кончается, мне обещали, что он скоро будет дома, как вдруг что-то
ужасное случилось, мне ничего не говорят, но Борис снова пропал... Ну, как вам
это нравится? Не слишком ли это много для одной немолодой женщины? Тэлавер,
переполненный чувствами, симпатией, жалостью, восхищением, какими-то струнными
пассажами Моцарта, витающими в воздухе, вдруг предложил:
– Послушайте, Вероника, ведь настоящая весна вокруг! Почему
бы нам не поехать в Сокольники? Там столько берез, такая Россия!
Она смотрела на него с грустной улыбкой. Наверное, она любит
Блока, не может не любить. Возможно, думает сейчас почти блоковской фразой: «Ну
вот, и этот влюблен». Далее в голове Тэлавера промелькнуло что-то из более
близкой ему культуры: «...и башмаков еще не износила, в которых шла за
гробом...» Но это же совсем не о том, и речь вовсе не идет о... Это просто
душевная близость, обычные человеческие симпатии, желание отвлечь обожаемое
существо от военного мрака, хоть на час вернуть ее к собственной красоте, к
природе, к идеальной России...
– Ну хорошо, давайте поедем. – Она улыбнулась
повеселее. – Ну что, поедем на метро?
– Нет, подождите, у меня есть машина!
Он оставил ее на Тверском бульваре, а сам помчался в
посольский гараж за своим «бьюиком». Возвращаясь, трепетал вместе со стареньким
мотором: а вдруг не дождалась и ушла? Прелесть, однако, сидела на той же
скамейке, перелистывала «Британский союзник». Рядом поселилась с вязаньем
идеальная русская старушка, истинный оплот этой культуры, Арина Родионовна.
