Пока добирались до Сокольнического парка, начался закат. Он
отражался в многочисленных лужах на главной аллее, скромненько подкрашивал
стволы явно символических берез. Было пусто. Кевин и Вероника медленно огибали
лужи. Иногда она протягивала ему руку, и он поддерживал ее прыжок через малое
водное пространство. Можно было бы надышаться дивным воздухом, то есть воздухом
дива, если бы она столько не курила. Курит без остановки. Интересно, что курит
«Честерфилд». Этот запах вызывает в памяти бар, атмосферу пьяной толкучки,
когда у стойки обмениваются откровенными взглядами. Разумеется, у тех, кто
хаживал по таким барам, не у нас же!
Она рассказывала ему о погибшем маршале. Не странно ли
слышать, как стратегическое понятие Второй мировой войны называют по имени,
Никитой? И выясняется к тому же, что это стратегическое понятие, только что под
гром салюта и музыку меди отправленное в землю, в бытность свою геройским
юношей Никитой, в 1922 году, встретил у ночного костра в горах мечтательную
девушку Веронику, и костер этот трепетал на скале, над огромным морским
пространством, под ветром, который она называет чисто гомеровским, то есть под
ветром «Одиссеи»... И дальше, как они жили, черт побери, в общем-то весело,
хотя его и мучили кошмары Гражданской войны. Хотите верьте, хотите нет, но я
была классной теннисисткой, ха-ха, чемпионкой Западного военного округа. Хотите
верьте, Вероника, хотите нет, но я был тоже когда-то чемпионом в кантри-клабе
«Нью-Хэвэн». Ах, вот как, вы тоже теннисист, это очень приятно. Вот и сразимся
летом, если не... Что «если не»?.. Да так, ну пpосто сpазимся...
Расскажите мне о вашей семье. Моей семьей была его семья.
Она рассказывала о Градовых, о вечерах в Серебряном Бору, где иногда казалось,
что с Россией ничего не случилось... Как вы сказали, Вероника? Почему вы
замолчали?
После тягостной паузы она сказала, что оттуда как раз ее и
забрали. Что значит «забрали», дорогая Вероника? Арестовали. Простите, я,
кажется, вас не совсем понимаю, вы хотите сказать, что вашего мужа арестовали?
Я слышал, что у маршала Градова в прошлом четыре года военной тюрьмы, но вас
ведь не могли же арестовать, мадам?
На каждом шагу она оглядывалась. Сначала ему казалось, что
она оглядывается, чтобы запечатлеть всю красоту медленно уплывающего заката,
потом ему показалось в этом что-то нервическое. Говоря о военной тюрьме, вы,
надеюсь, не имеете в виду что-то вроде замка Монте-Кристо, господин полковник?
Он был в шахте, и там он чуть не сдох от голода. Что касается «миссис маршал»,
то она провела четыре года на лесоповале, на мерзкой войлочной фабричонке, в
гнусных бараках, и...
Говоря это, она уже не оглядывалась, а смотрела прямо на
него, как будто спрашивала: «Ну что, Кевин, теперь-то рухнул твой образ
советской Анны Карениной?» Рука ее с сигаретой и губы подрагивали. Прижаться бы
хоть на миг к этим губам!
– Хватит об этом! – Она бросила сигарету и пошла прямо
по лужам.
Он бросился вслед.
– Я надеюсь, вы мне больше расскажете о тех временах?!
– Не надейтесь! – резко бросила она. – Уже темнеет,
поехали по домам!
Несколько минут шли быстро и молча. Разлетались брызги.
Туфельки на каучуке и шелковые чулочки были в грязи, но шелест ее юбки, шелест
ее юбки... ей-ей, это из Достоевского, Полина и Алексей...
Навстречу плелись два русских мужичка. Тэлавер попытался
отвлечь свою спутницу от мрачных воспоминаний.
– Посмотрите на этих мужичков, Вероника! Просто тургеневские
персонажи, не правда ли? Ну чем вам не Хорь и Калиныч, а?
Вероника вдруг вся передернулась и дико посмотрела на
мужичков. Они разошлись. Прошли молча еще полсотни метров, и она вдруг схватила
Тэлавера за руку:
– Кевин, я боюсь «тургеневских персонажей»! Обернитесь! Он
обернулся и увидел, что мужички остановились и смотрят им вслед. В сумерках уже
не было видно их лиц, но так могли смотреть вслед и агенты полиции, и простые
любопытствующие лесники. Каждую минуту приходится напоминать себе об
особенностях этой страны, о вечно цветущей паранойе.
– Разве вы не понимаете, они повсюду, – шептала
Вероника. – Всякий раз, когда мы с вами встречаемся на улице Горького, они
немедленно появляются вокруг. Сегодня, когда я осталась на бульваре, они
немедленно подсунули мне какую-то свою мерзкую старуху с вязаньем. А когда мы
ехали сюда, вы не заметили «скорую помощь»? Вы думаете, это действительно была
«скорая помощь»?
Было совсем уже темно. Вокруг уже не было никого. Уже
пропали из глаз и из памяти все персонажи классической литературы, и никого
вокруг не было. Была только ранняя уже ночь, нарождалась уже луна, обещая
прибыток; ночь последней недели второй уже мировой войны, если, конечно, не
считать Японии, а ее следовало считать. Но было не до Японии уже. Уже в березах
только поблескивали глаза, так было.
Она взяла его за руку и потянула с аллеи в березы.
– А, черт, – прошептала она. – Пошли бы все, ну, к
черту, – продолжила она. – Гады, скоты! – чуть не заплакала
она. – Никого больше нет, – продолжила она.
Он, позабыв о парижском опыте, положил ей руку на плечо, как
будто верному другу. Не плачь от одиночества, хотелось сказать ему, теперь ты
не одна, хотелось продолжить, но он промолчал. Она расстегнула ему пальто.
– Ну, что же, целуйте! – сказала она.
Он прикоснулся к ее нежнейшим, хоть и прокуренным, губам.
Она расстегнула свою жакетку и блузку, пуговки мягкой жилетки. Он взял ее
грудь. «Ну, вот, идите сюда! Ну, вон туда, разве не видите?» Он увидел
свежеспиленный пень. Наверное, Хорь и Калиныч позаботились. Он сел. «Ну, что
же, где же они, где же ваши пуговицы?» – «Пуговки нет, это – зип». –
«Ха-ха, никогда раньше не видела». – «Позвольте, теперь уже я...»
Он быстро вспоминал парижский опыт. Она стонала, то
откидывая голову назад, то кладя ее ему на плечо. «Гады, мерзавцы, вот вам, вот
вам! – бормотала она. – Ненавижу, ненавижу...»
«Забудьте о ненависти, – нежно увещевал он ее. –
Забудьте обо всем, любимая Вероника, я вас больше уже никому не отдам...»
* * *
– Вот это баба! – сказал как бы с некоторым восхищением
Лаврентий Павлович Берия после того, как Нугзар Ламадзе доложил ему о
художествах маршальши Градовой. У Берии, впрочем, никогда не поймешь – то ли
действительно восхищается, то ли проявляет зловещую иронию. – Вот это
русская баба! – продолжал Берия, как бы углубляясь в размышления. –
Помнишь, Нугзар: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет...»
Вспоминая строчку из Некрасова, давно уже ставшую расхожим
местом, Берия говорил так, как будто он и не «коня» и не «избу» имеет в виду, а
что-то другое, только лишь слегка созвучное.
