После той встречи у ворот Лефортовской тюрьмы в самом начале
войны Циля и Надя стали задушевными подругами, несмотря на существенные
различия в политических и философских взглядах. Надя всегда выручала плохо
организованную марксистку. Однажды пришла и видит Цилю у плиты. Читает, дура,
как всегда, труды «симбирского идиота» и ужин, видите ли, себе готовит, а
именно: стеариновой свечкой смазывает сковородку и кладет на нее где-то
одолженные картофельные очистки. Оказалось, что не прикрепилась Цецилия ни к
одному магазину и даже практически не знает, как это сделать; все
продовольственные карточки пропадают втуне. Практически получается
парадоксальная ситуация: из Института мировой политики ее еще до войны
попросили как нераскаявшуюся жену врага народа и больше, конечно, никуда в штат
не берут. Практически «вольный казак», Цецилия пробавляется лекциями через
партпросвет, но те, разумеется, шваль марксистская, и слышать не хотят о
прикреплении одиночки к своей системе. Словом, подыхай!
Сама Надя Румянцева много лет работала корректором в
издательстве «Правда» и, хотя зарплата у нее была микроскопическая, получала
надежный «литер В» и отоваривалась на полную катушку.
Ну, в общем, худо-бедно, ей удалось все-таки прикрепить
подругу хотя бы к хлебному, получать свои 400 граммов черняшки. Просто на горло
взяла в райисполкоме, на демагогию. Человек партийное слово проводит в жизнь, а
вы ее голодом морите?! Затем познакомила дуреху с местной княжной, заведующей
вузовской столовой на Маросейке, Гудьял Любомировной Мегаполис. Вот, Гудьял
Любомировна, этот товарищ сможет для вашей дочки Осанны писать вдохновенные
патриотические классные сочинения. Гудьял Любомировна пропела: «Любопытно»,
долго изучала пучок бесцельных Цилиных продовольственных карточек, встряхивала
его, будто битую птицу, а потом произнесла с неожиданно широкой и ясной
улыбкой:
– Приходите, милочка, с бидончиком к заднему ходу и назовите
свое имя-отчество. Только не фамилию, умоляю!
В бидончик стали Цецилии почти регулярно наливать чечевичный
суп, а иногда даже питательную жидкость «суфле». Чечевичный суп надо было,
конечно, отстаивать. Часа через три вся грязь оседала на дне бидончика, а
питательные бобы всплывали. Жидкость «суфле» она употребляла сразу, иногда даже
не доходя до дома. Та же самая Надя Румянцева, между прочим прошуровав по
сусекам покойного Наума, обнаружила сберкнижку с неплохим вкладом, явным
результатом подпольного сапожного дела, она же настояла и на оформлении
Цилиного наследственного права.
Та же самая Надя Румянцева, между прочим, еще до всей этой
волокиты с продовольственными карточками умудрилась вытащить Цецилию из ее
кратковременной, но почти катастрофической эвакуации, где она уже почти
прощалась с «формой существования белковых тел» на проклятой станции Рузаевка,
но это уже отдельная история, не вмещающаяся в этот роман.
Здесь мы только лишь хотим указать на то, как Циле повезло в
мире «объективной реальности». Вдруг явился сильный и чистый друг, приносящий
столько благодеяний. Приносящий и получающий, хотим мы добавить, потому что
хоть от Цильки и мало было практической пользы, Надины благодеяния приносили
благо в ее собственную одинокую жизнь. Дающий всегда что-то получает взамен,
хотя частенько этого и не замечает. Она замечала.
Она давно уже отказалась от поисков мужа, смирилась с потерей
«Громокипящего Петра», однако никогда не осаживала подругу, если та начинала
заново рассказывать о своих бесчисленных заявлениях и апелляциях. Никоим
образом не устроилась и личная жизнь Надежды. Похоже, что и на этом уже можно
было поставить крест, подвести черту, завязать концы, как вам будет угодно.
«Куда уж нам сейчас с тобой, Цилька, – говорила она. – Молодые девки
с ума сходят, бросаются на любой обрубок, на любой крючок, а кто уж на нас-то с
тобой позарится, на старых выдр». Говоря так, она, конечно, имела в виду самое
себя. Циля даже не очень-то, похоже, и понимала, о чем идет речь. Половая жизнь
для нее просто закрылась как исчерпанный аргумент с уходом Кирилла. Иногда,
впрочем, они забирались с ногами на кровать, курили в темноте и вспоминали своих
мужей, их фигуры, одежду, голоса, фразы, романтические моменты жизни и даже
интимные подробности, порой даже очень интимные подробности. Ну вот, и он
тогда, ну и я... Ну и что ты? Ну?.. Ну и я, признаться, была удивлена...
Это были, пожалуй, самые сокровенные минуты для Надежды
Румянцевой. Она тогда, пожалуй, просто обожала свою Цильку. Даже ее вечный
противный запашок переставала замечать, этот ее вечный вульвовагинит.
* * *
– Ну что, ну что, ну что, ну что? – затарахтела
Цецилия. С некоторого времени у нее стала иногда проявляться какая-то
ступорозность: зацепится за какое-нибудь слово и бесконечно, бессмысленно им
тарахтит: – Ну что, ну что, ну что, ну что?
– Цилька, ты не поверишь, произошло событие! – Голос
Нади вдруг выдал сильнейшее, столь несвойственное ей волнение. – Приехал
зоотехник Львов! Не важно, какой зоотехник Львов, важно, что оттуда! Откуда
«оттуда»? Дуреха, не понимаешь? Короче, приходи к шести, он придет и все
расскажет. Что расскажет? Цилька, это не телефонный разговор! Приходи, все узнаешь.
Оденься поприличнее. Надень ту синюю, что я тебе дала. Обязательно надень ту
синюю и белые носки! Поняла? И потом, помойся как следует, ты поняла? Нагрей
воды и вся помойся, ты поняла?!
Ничего, разумеется, не поняв, Цецилия все-таки сделала, как
говорили: промыла в ванной комнате все складки тела и даже приласкала слегка
свои тяжелые груди. Из-под двери заброшенной ванной комнаты, котоpую жильцы
давно уже использовали только для стиpки, стала вытекать в коридор лужица.
Нотариус Нарышкина базлала: вот вам, пожалуйста, не пора ли задуматься о
некоторых, что разводят антисанитарию?!
К шести часам Цецилия в синей юбке и белых носках, а также в
отцовском вельветовом пиджаке прибыла на Зубовскую, где в полуподвале с
отдельным (!) входом проживала ее подруга Надя Румянцева.
Зоотехник Львов занимал своей персоной всю сторону стола: он
был невероятно широк, хоть и не толст. При виде новой дамы встал, заполнив
собой половину лачуги: он был исключительно высок, хотя обладал очень маленькой
головой, небольшими женскими ручками и деликатными ступнями, обутыми в
модельные (почти «розенблюмовские», подумала Цецилия) сапожки. В целом
исключительно видный, представительный мужчина, отличный представитель нашего
инженерно-технического персонала. Короткие светлые волосы, славянские глаза,
слегка уже затуманенные, но опять же по-хорошему, чистым полезным ректификатом.
«Кажется, беспартийный», – подумала Цецилия, когда он
поцеловал ей руку, и не ошиблась. Зоотехник Львов отсидел пять лет по бытовой
статье, до войны еще освободился (судимость снята «за отсутствием состава
преступления») и теперь работал вольнонаемным специалистом, «энтузиастом
Крайнего Севера», то есть заместителем директора зверосовхоза «Путь Октября»,
что возле Сеймчана, то есть по соболям и черно-бурым лисицам.
