Пользуясь ракетными пистолетами, мы с Робином отлетали подальше и горестно смотрели, как монтажники дырявят корпус нашего корабля, выводя наружу всякие там датчики. Невыносимое зрелище!
Корпус был измаран меловыми пометками, вычислениями и замечаниями личного характера — такая уж скверная привычка у монтажников. Мы вступали с ними в отчаянные споры.
— Варвар! — вопил Робин на монтажника, нацелившегося сверлом на обшивку. — Ты хочешь, чтобы корабль развалился в самом начале ускорения?!
— А ты бы хотел, чтобы развалился в конце? — отшучивался монтажник.
Я кидался на помощь Робину, и тут слетались другие монтажники, появлялся их главный.
— Да бросьте вы, ребята, — урезонивал он нас. — Не развалится ваша колымага. Мы же несём полную ответственность за герметичность. Сидели бы лучше в кают-компании, попивали бы себе чай с лимоном.
Все же мы сумели доказать ненужность некоторых дырок. Нам было жаль нашего корабля. Ведь к кораблю привыкаешь. Пусть он серийный, а всё-таки чем-то отличается от других — должно быть, именно тем, что он наш.
Буксиры доставляли к причалу био-, пара— и прочую психоаппаратуру, и мы только вздыхали, глядя, как ящик за ящиком исчезают в шлюзе корабля. Из глубин моей памяти всплывала древняя частушка из авиационного фольклора прошлого века:
Мы летели, мягко сели, присылайте запчасти —
Два тумблера, два мотора, фюзеляж и плоскости.
Наезжали контролёры из космофлота — знакомиться с переоборудованием и инструктировать нас. Мы и на них наседали. Мы предлагали им самим пилотировать корабль, набитый био-, пара— и так далее, а мы бы посмотрели, как это у них получится. Контролёры убеждали, что новая аппаратура нисколько не отразится на пилотировании, поскольку все выверено, рассчитано и согласовано с управлением. Одному такому контролёру Робин сказал, что будет держать бумагу о согласовании на пульте и в случае беды вставит её, бумагу, в аварийный вычислитель. Контролёр обиделся и сказал, что дерзость — не лучшее качество молодых пилотов. Он был совершенно прав. Не следовало обижать этого человека, который летал на кораблях — на тех, что теперь встретишь разве в музее, — ещё в то время, когда мы заучивали таблицу умножения.
Как-то раз мы сидели у Антонио в уютной квартирке. Из соседней комнаты доносилась колыбельная — это Дагни убаюкивала двухлетнего сына. Судя по тому, что колыбельная то и дело прерывалась бодрыми восклицаниями, младенец вовсе не собирался спать. Он был очень похож на Антонио — такой же вёрткий и беспокойный. А может, вся штука была в рондро… ну, в том препарате, которым Антонио когда-то поил Дагни.
Мы пили чай с лимоном и печеньем, и Антонио громким шёпотом требовал, чтобы мы говорили потише. В комнате повсюду были разбросаны игрушки, в воздухе плавала игрушечная планета, вокруг которой медленно крутилось кольцо — ни дать ни взять Сатурн.
Робин вертел в руках фигурку рыцаря в сверкающих доспехах, и вдруг — видно, на что-то случайно нажал — от фигурки осталась лишь сморщенная оболочка, и по коленям Робина запрыгали, соскакивая на пол, крохотные всадники в индейских головных уборах. Робин совладал с собой, не рванулся со стула, хотя я видел по его глазам, что его испугала неожиданная метаморфоза.
— Превратили квартиру в детский сад, — проворчал он, с отвращением глядя на скачущих индейцев.
Антонио засмеялся.
— Это Хансен привёз, отец Дагни, — объяснил он. — Да вы слыхали про него — известный конструктор детских игрушек.
— Нет, мы не слыхали, — сказал Робин и придвинул к себе вазу с миндальным печеньем.
— Не может быть. Такой добродушный толстяк, похожий на Криц-Кинчпульского.
— А кто этот Криц… как дальше? — спросил я.
— Его тоже не знаете? — Антонио громко вздохнул и возвёл глаза к потолку. — Совершенно дикие люди, никого не знают! Да, так вот. Прилетел к нам погостить Хансен, отец Дагни. Навёз игрушек, малыш в восторге, все в восторге. Ну ладно. Гостит день, другой, вижу — он безвылазно сидит в квартире, Хансен, отец…
— Дагни, — подсказал Робин. — Мы догадались.
Антонио кинул на него тот самый взгляд, который в старых романах называли испепеляющим.
— И я ему предлагаю прогулку. У меня как раз «Оберон» стоял свободный, знаете, буксир новой серии, с контейнерами…
— Знаем, — сказал я.
— Слава богу, хоть что-то знаете. Значит, предложил ему полетать вокруг «Элефантины» — ни за что! Просто выйти в скафандре из шлюза — ни за что! «Да что ты, старший, говорю, ты даже не хочешь полюбоваться, какая вокруг красотища?» — «Я уже налюбовался, говорит, когда сюда летел». А у самого в глазах страх. Да что там страх — ужас!
— Тише, не кричи, — сказал Робин.
— По-моему, это вы кричите, — сказал Антонно. Он оглянулся на дверь детской и понизил голос: — Представьте себе, так и просидел в четырех стенах две недели. Затосковал ужасно. «Не понимаю, говорит, как можно так жить — без земли, без неба, в этом чёрном пространстве». И улетел на шарик.
— Ну и что удивительного? — сказал Робин. — Все дело в привычке. Мы привыкли к чёрному небу, а он — к голубому.
— Не он, а оно, — поправил Антонио. — Человечество!
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я, настораживаясь.
— А то, что не надо тащить его в космос. Ну что это за жизнь — вечно в скафандре, в чуждых условиях…
— Погоди. Во-первых, Хансен с его страхом перед космосом — отнюдь не олицетворение человечества. Во-вторых… а, да что говорить!
Мне вдруг стало тоскливо. Если уж и Антонио, старый друг и единомышленник, заводит эту надоевшую песню…
— Пойду спать, — сказал я, поднимаясь.
Антонио подскочил, ухватился за клапан кармана моей куртки.
— Улисс, ты не думай, что я… Конечно, перенаселение, теснота — все это так. Но ведь не сегодня и не завтра. Какие-то резервы пока есть, на добрых полвека хватит. А к тому времени…
— К тому времени, — сказал я, — на «Элефантине» проходу не станет от твоих детей. И они будут поносить своего папочку, который трусливо переложил на них все заботы. Спокойной ночи.
Глава четырнадцатая
БИО-, ПАРА-, ПСИХО-…
Всему бывает конец. И настал день, когда монтажники закончили работу. Комиссия проверила, мы с Робином погоняли корабль на разных режимах, бумаги были подписаны, а когда бумаги подписаны — тогда все. Так уж принято в космофлоте.
С Земли прилетели члены экспедиции — трое био-, пара— и просто психологов: специалист по составлению тестов Михайлов, улыбчивый, деликатный Нагата и мой старый знакомый Баумгартен, возглавлявший экспедицию.
Я не очень ему обрадовался. Странно: этот высокий нескладный человек, которому было далеко за шестьдесят, как будто молодел с каждым годом. Вообще я замечаю, что люди, склонные к патетике, стареют медленнее, чем обычные смертные. Все они особо жилистые, что ли.
