"Похоже, рак-то настоящий, — подумал я в тот момент. — Должно в нем хоть что-то быть настоящим. Хотя бы и рак легких. Похоже, Гаврила Степанович затем и спрятал Захарку в погребе, не пытаясь вывезти за пределы Пустырей. Ждал, когда Паскевич сам загнется".
— Где? — Я вдавил ствол пистолета в основание его шеи.
— Кто? — Паскевич откинулся еще дальше.
— Добрый доктор Айболит! — Палец мой на спусковом крючке напрягся, и генерал это почувствовал.
— Мы еще можем договориться, юноша. — Он поднял на меня красные от бессонницы глаза. — Пока еще можем. Я отпущу вас в Москву. С невестой и ублюдком. Слово генерала. Конечно, вы дадите письменное согласие на сотрудничество. Конечно, будете молчать обо всем, что видели и слышали. Но зато вы будете жить. И Анастасия Андреевна тоже.
Я чувствовал, что он говорит правду, и осознавал, что это моя последняя возможность выскочить сухим.
— Но мальчика придется отдать, — добавил Паскевич, выдержав паузу.
"Вот оно как! — дошла до меня суть его подлой торговли. — Жизнь за жизнь! Даже за три жизни!"
— Решайте сейчас, — нажал Паскевич, заметив мое колебание.
А колебание было. Но и он меня боялся — это я тоже заметил, — что показалось мне странным для сильного и целенаправленного противника. И главное, смертельно больного.
"Он надеется! — вдруг осенило меня. — Надеется на успешный эксперимент ветеринара! Нет сомнений: тут личный интерес! Когда-то он, может, и работал в интересах партии, но теперь работает на себя!"
— Как хотите. — Мое возбуждение не ускользнуло от его пристального внимания. — Вы мне нравились. Дерзость, настойчивость, цинизм — все при нас. Таких ребят мы и подбираем на пути к торжеству. Это прежде нам требовались умельцы заплечных дел. Кто не гнушался. Теперь горизонт расчищен. Теперь нам интеллектуалы дороже. Ставка на качество. Жаль. Очень жаль. Секача без подготовки завалили. Не каждый способен…
Тут бы мне и насторожиться: что это он так запел? Оглянуться бы мне. Вспомнить бы, на кого я хвост поднял. Но я не насторожился. Не вспомнил и не оглянулся, заслушавшись Паскевича, будто тщеславная ворона из басни.
Зверский удар сокрушил мой затылок.
"И не спрашивай, по ком звонит колокол, — метнулась первая мысль в моем ослепленном болью мозгу, лишь только я очухался. — Ибо это не колокол. Это башка твоя, раззява".
Соображал я — хуже некуда. В связанные конечности впивалась проволока, а голову мою обернули мешком. Я приходил в чувство постепенно, так что при процессе досмотра моих карманов еще отсутствовал. Но когда меня начали вязать, в самые отдаленные провинции моих полушарий стали пробиваться поодиночке и группами едва различимые слова. Они то приближались, то откатывались: "Сдал… кроме Битнера и двух… Гаврила-то наш мемуары… Академику на досуге… Спешить…"
— Одну гранату оставь в кармане, — превозмогая боль, разобрал я наконец-то цельное генеральское предложение. — Пусть участь выберет. Геройский парень. Воин, скажу тебе.
— Так лучше его в прорубь! Ей-ей, лучше! — Подобострастный голос вездесущего Семена я также опознал. — Позвольте в прорубь, товарищ генерал-лейтенант! Концы в воду, как говорится!
— Смирно! — прозвучал спокойный, но властный приказ Паскевича. — Через полчаса бункер откроется. Тимофей там не подведет, или мне одеваться?
— Трезвый он, — бодро отозвался сержант. — Да и атмосферы я уже выставил наперед.
— Смотри. Еще прокол, и я вас в Лефортове сгною, как сырую картошку на базе.
— Так точно! — Семен держался молодцом.
— Пацана сразу к Михаилу Андреевичу на стол. Пусть готовит к операции.
Судя по сухому треску, Паскевич опять закашлялся.
— Вопрос. — В тоне Реброва-старшего прозвучали растерянные нотки. — Они сказали, что анализ какой-то ДНК надо проверить. И кровь. И подкормить бы его пару дней против общего истощения органики. Это коли мальчишка не в форме.
— Готовить к операции! — рявкнул Паскевич. "Так! — Меня прошиб холодный пот, и пока не из страха за собственную шкуру, а из предчувствия чего-то кошмарного и необратимого, свидетелем чему мне стать уже не суждено. — Лубянские аналитики раскололи весь шифр Обрубкова вплоть до сноски по времени. Кончено. Следователь слушал Гаврилу Степановича куда внимательнее, чем мы оба надеялись. Звонок Паскевича в Москву, и — все. Замок-таймер — секрет Полишинеля. Сколько же я тут валяюсь? Из погреба я ушел в десять. Двадцать минут — на дорогу. Сорок — веселый разговор с его превосходительством. Значит, еще минут сорок".
— Полынья там по пути. — Меня подняли в воздух, и, сложившись, я повис не иначе как у сержанта па плече. — Где бабы наши белье полощут.
— Разговорчики в строю! — снова повысил голос Паскевич. — Исполнять!.. В склепе руки ему развяжешь. Кругом!
Семен развернулся через плечо, на котором я устроился, и затопал: первые три шага — четко, дальше — бегом. Чтобы не удариться в панику, я считал.
На трехсот сорока мы остановились и присели. Раздался щелчок. Затем скрипнуло что-то металлическое. Я снова ощутил подъем и одновременно понял, что мы спускаемся по лестнице. Судя по моему вращательному движению, лестница была винтовая. Я досчитал до сорока пяти. Далее мы снова припустили рысью. Несложно было уже догадаться, что подземный ход вел из поместья в часовню Белявских. Еще раньше я догадался и о своей участи. Паскевич затеял похоронить меня в склепе заживо. Почесть ли это, или изощренный садизм, я не рассуждал. Ясно было, что я умру мучительной и медленной смертью.
"С какой целью он распорядился оставить в моем кармане гранату? С какой целью велел развязать руки? — Вот о чем были мои невеселые думы, и вот к чему они меня привели. — Выбор! Паскевич оставил мне гранату, как последний патрон! Чтобы я мог подорвать сам себя! Тонка ли моя кишка — именно этот вопрос ему желательно было прояснить!"
Вскоре поход наш окончился. Где-то надо мною послышался шорох камня о камень. "Путешествие в испорченном лифте", — усмехнулся я с горечью, взмывая на следующий уровень. Впрочем, и там мне не довелось задержаться. Злобный сержант меня даже не сбросил, а сорвал с плеча железной лапой, словно лычку с погона. И снова я отключился, налетев многострадальным затылком на невидимое, но твердое препятствие.
Склеп
Кто-то пощекотал меня за ухом. Я открыл глаза и ничего не увидел. Зато сразу все вспомнил. То ли повторный удар вправил мне мозги, то ли стресс, вызванный перспективой мучительного конца, просветлил мое сознание, но факт остается фактом. Острая головная боль уже перешла в хроническую. Затхлый воздух, плававший у самых ноздрей, и руки, по-прежнему связанные за спиной, свидетельствовали о том, что Семен отчасти исполнил генеральское распоряжение, а от части — воздержался.
"Так и воюем. — Почему-то первым делом я напал на артиллерию. — Оттого и несем неисчислимые потери в живой силе, что все у нас через жопу. Каждый сукин сын норовит проявить инициативу. Мол, ему на месте виднее. С тремя классами образования, а туда же: разобьет на собственные квадраты линию фронта и давай лупить прямой наводкой по батальонам союзников. Мы, дескать, боги войны — что хотим, то и воротим".
