— Будут! — с жаром воскликнул Алексей Петрович. — Непременно будут!
— Я шучу. — На губах у Насти заиграла улыбка, не предвещающая ничего хорошего. — Шутка скрашивает наш быт.
— Как себя чувствуете, Ольга Петровна? — участливо обратился нынешний хозяин Пустырей к их бывшей хозяйке.
Слепая старуха надменно молчала.
— Она плохо слышит, — откликнулась за бабушку Настя. — Я шучу.
На чело Алексея Петровича набежала легкая туча. Объектом для насмешек он служить не привык.
— Присаживайтесь. — Разряжая обстановку, я открыл коньяк. — Что Захарка?
— Спит, — поделился радостью отец. — Как младенец. Лекарь сказал, что сон после общей анестезии продолжается до суток.
Настя, не особенно стесняясь присутствием Алексея Петровича, укуталась в шаль и прилегла на кровать.
— Пора мне, — заторопился Ребров-Белявский, надев ондатровую шапку.
— И не выпьете? — удивился я.
— Не пью, — ответил он уже с порога.
— Вот и весь секрет нажитого, — заметил я, как только за ним хлопнула дверь.
— Секрет, мой мальчик, в ином, — усмехнулась Ольга Петровна, до того не проронившая ни слова. — Их секрет в беспардонности, круговой поруке и потворстве глупого мужичья.
Ей было виднее.
— А где чемодан?! — спохватился я, сам не понимая, как мог позабыть о нем.
— Под будкой, — успокоила меня Настя. — Тебя увезли, и я сразу поняла, куда ветер дует. А доски там разбираются. Пусть хотя бы что-то стережет этот пес. Бесполезный пес Караул. Шляпникам в голову не пришло простукивать конуру. Так, заглянули для очистки.
— Умница ты моя, — заключив ее в объятия, зашептал я ей с жаром на ухо. — Камешек ты мой из Лисьей бухты.
— Можешь не шептать, — растаяла Настя. — Пусть все слышат.
На другой день Филя повез Анастасию Андреевну на осмотр к районному акушеру. Показаться ей следовало, порешили мы на семейном совете, а отъезд в Москву отставили до возвращения Гаврилы Степановича. Я был уверен, что он выкрутится. Его послужной список и серьезная инвалидность перевесят незаконное хранение оружия, добытого в бою с немецко-фашистскими захватчиками.
Мы с Ольгой Петровной остались одни. Я собрался было на двор, чтобы выманить Караула и достать записки Обрубкова, но слепая барыня, совершенно вдруг, снизошла до беседы.
— Нам не дано предвидеть собственных перевоплощений, — начала она, глядя незрячими глазами куда-то в прошлое. — Садитесь-ка рядом, Сережа. Послушайте. Когда мы повенчались, он обращался со мной очень предупредительно. Но любил он только лошадей. Нас обвенчали для продолжения рода. Так решили наши отцы. Миша спал отдельно. Все дни он проводил на конюшне и в скачках. Однажды он сверзился с необъезженного жеребца, и у него после сильного ушиба головы начались эти ужасные припадки. Характер его портился. Он стал гневлив и злопамятен. Всякий пустяк выводил его из себя. Когда Миша положил, что ему надо быть полезным членом общества и уехал учиться в Москву на ветеринара, все мы, включая прислугу, вздохнули с облегчением. Поначалу показалось, что он вернулся другим — энергичным и бодрым. Лечил крестьянскую скотину, начал какие-то исследования и опыты. Его интересовали тайны мозга. Увлеченный прогрессивными идеями, он мечтал обнаружить подлинный движитель нашего существования. В моде была ревизия православных догм. Не обошла она и Михаила. "Душа, или, по определению антиков, логос, существует, — утверждал он. — И она есть не что иное, как частица привнесенного вселенского заряда, толкающего всю жизнедеятельность наших органов, подобно тому как энергия пара толкает по рельсам локомотивы. Но исполняет он и побочную человеческой природе задачу. Привнесенный извне, заряд сей автономен от нашего естества и выполняет совершенно чуждую нам функцию. Так он и говорил: "автономен". Он столь часто рассуждал сам с собою вслух, повторяя без конца свои навязчивые термины, что я запомнила их наизусть. Идею эту он изложил в диссертации "Основы жизни и пути ее продолжения". Миша был честолюбив, но вовсе не глуп. Гипотезами своими он ни с кем из авторитетной профессуры делиться не стал, полагая, что его отнесут к чудакам и дилетантам. Анатомической "камерой хранения", заполненной логосом, он считал какие-то нейросекции в глубинах коры головного мозга. Одна из его научных фантазий состояла в том, что человек есть зоологический носитель, собирающий в процессе жизнедеятельности эмоциональную информацию, которая в совокупности и составляет сущность каждого индивида. В подобный "сбор" входит все: воспоминания и впечатления, зрительные образы, снятые, проявленные и закрепленные в сознании через посредство глаз-фотокамер, записанные, словно бы на граммофонную пластинку, запахи, шумы — словом, все мысли и впечатления". Но, как и у всякой живности, органические детали наших тел стареют, изнашиваются или повреждаются в процессе эксплуатации. По окончании индивидуального цикла или в результате необратимых физических повреждений бионосителя, вызывающих остановку сердца, внеземной заряд, расположенный где-то между полушариями, выгребает из нейросекции весь имманентный улов и покидает оболочку, растворяясь во Вселенском Разуме. Нет, Миша не был еретиком или богоборцем. Скорее, прагматиком, со всеми его нелепыми теологическими корректурами. Он утверждал, что Бог питается нашими пережитыми впечатлениями, пожирая их, как Сатурн пожирал своих детей. Но Миша умудрился из вульгарной домашней гипотезы вырастить исключительно дьявольскую мысль. Суть ее состояла в следующем. Если усыпить бдительный логос в самом зародыше и если придумать механику перекачивания "сбора личности" в новый бионоситель, то любой продолжит свое бренное бытие. "Много званых, да мало избранных?! — кричал он бывало, носясь по коридорам. — Не льют молодое вино в старые мехи?! А старое вино в молодые мехи — как?! Мы сами будем избранных оставлять! Они нам самим надобны! Скоро война с германцем! Представляешь, а Скобелев — жив! С его-то опытом!" — "Но отчего же тогда не Пушкин? — возражала я. — Отчего ж не Горчаков?" — "Да оттого, что ты — дура, Оленька! — сердился Михаил. — Нам колонии нужны, а не дипломаты! Попов тоже ни к чему! Мощная промышленность и наука! И сильная власть! Вот цель моего предприятия!"
Судя по рассказу Ольги Петровны, идеи эксцентричного помещика со временем изменились весьма незначительно. Он одержимо стремился победить Господа на том поле, где даже Люцифер не преуспел. Поразительно заносчивый старик. Но что-то ему удалось. Каким-то образом он нащупал слабое звено в естественном порядке вещей. Иначе хрен бы его столько лет обихаживали большевики. Когда-то он совершил скачок, заставивший сделать его открытие сверхсекретным. Но потом, как я понимаю, затоптался на месте. И вот среди чахлых сельских детей родился "артефакт". Захарка. Кто-то взглядом вилки гнет и стаканы двигает. Кто-то — читает сквозь стену. В чем же заключалось особое свойство Захарки — этого я не знал. О том было ведомо лишь покойному ныне академику.
— Началась война с германцами, — продолжая свой рассказ, Ольга Петровна затеяла распускать какую-то шерстяную юбку оттенка дубовой коры, — Миша хотел волонтером, но медицинская комиссия его отклонила. Тем не менее он уехал в санитарном поезде братом милосердия. Это ведь после термидора милосердие закончилось, а тогда еще было. Иногда он писал. Вскоре познакомился на фронте с подъесаулом Григорием Семеновым, прямым потомком Чингисхана, как тот себя назначил. Семенов командовал сотней и вовсю уже был герой. "Отбил в разведке у прусских улан знамя полка, — сообщил Миша в письме, — а позже с одиннадцатью казаками захватил в плен еще уйму германцев, за что удостоен высочайше Георгиевского оружия". Миша был от него в восторге. А Семенову требовался дельный ветеринар. В казачьем войске конь — полбойца. Благоволил к Мише и другой сотник, Роман Федорович Унгерн фон Штернберг. Этот мнил себя потомком Аттилы. Забавно. Однако в январе следующего, пятнадцатого года Миша был ранен осколком шрапнели на позициях, а из госпиталя вернулся в Пустыри. Мобилизация тогда шла беспрерывно. Забрили лоб и одному из двух наших конюхов Сорокиных. Миша ходатайствовал, чтоб его записали в Нерчинский полк барона Врангеля, под началом которого воевали Семенов и Штернберг. Закройте рот, Сережа. Мухи-то спят еще, да и не вежливо.
