Ах, дорогой мой Эмерсон! Он наконец пришел в себя. Багровость щек сменил здоровый румянец, заразительный смех сорвался с губ, за которыми блистал ряд ровных белоснежных зубов.
— Лгунья, — привлекая меня к себе, пророкотал любимый. — Ведь ждешь не дождешься, когда можно будет приступить к делу. Признавайся, к кому помчишься по приезде в Лондон? Кого будешь допрашивать? Констебля? Баджа? Или уж сразу мумию?
— Твои несправедливые, чтобы не сказать двусмысленные, намеки... — Закончить не удалось. Действия мужа нередко лишают меня... способности... соображать... Но не совсем. — Эмерсон! У тебя же руки в чернилах! Испачкаешь блузку... что скажет Уилкинс... О-о-о, дорогой...
— Плевать, что скажет Уилкинс.
Как тут не признать, что Эмерсон, со свойственной ему проницательностью, смотрел в самый корень.
* * *
Никто, надеюсь, не посмеет назвать меня суеверной. Чтобы Амелия Пибоди Эмерсон опустилась до нелогичных, безотчетных предрассудков? Смех, да и только.
И все же, любезный мой читатель... и все же... Жизнь уже убедила меня в силе вещих снов. Был случай, когда мой сон сбылся наяву вплоть до мельчайших, самых зловещих деталей. Не буду настаивать на том, что любой из наших снов — вещий, хотя... все может быть. Психология движется вперед; нынешние ученые утверждают, что сны являются отражением потаенных и не слишком привлекательных желаний и фантазий человека. Я всегда стараюсь шагать в ногу со временем и воспринимать новые идеи, какими бы немыслимо чудовищными они ни выглядели на первый взгляд.
Однако довольно философских раздумий. Речь, собственно, о моем сне в ночь после визита журналистов. Сне?! О нет! Точнее будет сказать — кошмаре, при воспоминании о котором я покрывалась холодным потом еще много-много лет.
* * *
Мрак. Непроницаемый, липкий. Он давит на плечи, пригибает к земле. Босые ступни окоченели на мокрых камнях. Тягостное безмолвие внезапно нарушает странный звук. Поначалу чуть слышный, как биение моего собственного пульса, он неуклонно нарастает... превращается в мелодию... Кровь стынет в моих жилах. Мне знаком этот зловещий мотив.
Свет возникает и усиливается вместе с музыкой. Огни... Бездна огней... Из крохотных точек они превращаются в горящие факелы. Мрак отступает перед их мертвенным сиянием.
Я стою... нет... скорчилась на каменном выступе, нависшем над колоссальной, вырубленной в скале пещерой. Гладкая и блестящая, словно китайский шелк, поверхность стен отражает и множит огни. Факелы горят в руках призраков, облаченных в белое... с жуткими масками вместо голов. Кого здесь только нет... Аллигаторы и ястребы, львы и ибисы — целая процессия монстров вливается в пещеру. Безмолвные и торжественно-грозные факельщики занимают места вокруг алтаря у подножия громадной статуи. В каменной фигуре я узнаю Озириса, владыку царства мертвых, олицетворение высшего правосудия. Руки его сложены на груди, в каждой — по королевскому скипетру. Высокая корона и алебастрово-снежные плечи кажутся еще белее в сравнении с матовым черным блеском лица и рук.
Плавной поступью вслед за факельщиками к алтарю приближается верховный жрец. Лицо жреца скрыто за маской не животного, но человека. Жрец меня не пугает. Невообразимый ужас леденит мое сердце при виде фигуры, что вносят на носилках обнаженные рабы.
Несчастный закован в цепи, против которых бессильны даже его железные мускулы. Обнаженные руки и грудь лоснятся от благовонных масел и испарины; рот неистово оскален, и глаза извергают яростный огонь.
Носилки опускают на алтарь... Верховный жрец заносит жертвенный нож... В этот страшный миг пронзительно-синий взгляд находит меня в моем укрытии...
— Пибоди! Пибоди-и...
— Эмерсон!!!
* * *
— Дьявольщина! Что это с тобой, Пибоди? Скрипишь зубами, стонешь, вертишься как черт на сковородке!
Первые лучи весеннего солнышка коснулись потемневшей утренней щетины, такого любимого лица... заиграли в черных вихрах, высветили глубину заспанных синих глаз.
— О, Эмерсон! — Мои руки вмиг обвились вокруг загорелой шеи.
— М-м-м... — удовлетворенно заурчал Эмерсон. — Я, собственно, не возражаю. Стони себе на здоровье. Можешь даже повертеться, если и меня пригласишь...
О дальнейших его действиях умолчу. Поверьте, читатель, на ход событий, о которых идет речь в этой книге, они не повлияли.
* * *
Пересказывать свой ночной кошмар Эмерсону я не рискнула. Истинная мудрость в том и заключается, чтобы в нужный момент смолчать. Предположим, поделилась бы я с Эмерсоном... и что? Во-первых, этот кошмар вызвал бы неприятные воспоминания о другом моем сне, воплотившемся на глазах у мужа. А во-вторых... К чему лишний раз нарываться на хорошо мне знакомые шпильки и грубости?
Эмерсон не пытался мною помыкать. Не требовал, чтобы я сделала то и не делала другого. И вовсе не потому, что деспотизм не в его характере; просто ему отлично известна бесполезность подобных попыток.
Нет, приказы он не отдавал... Он лишь слезно умолял «воздержаться от применения своего детективного дарования».
— У меня и без того дел по горло этим летом, Пибоди, — вновь и вновь повторял Эмерсон. — Не желаю отвлекаться по пустякам, слышишь?
Все это, разумеется, были пустые разговоры. Уж я-то точно знала, что в конце концов мы сплотимся и сообща возьмемся за расследование, — точно так же, как сообща трудились на раскопках. Профессор получит счастливую возможность заняться тем, о чем он втайне мечтает, и еще более счастливую возможность обвинять во всем происходящем меня. Этот излюбленный мужской прием не чужд даже Эмерсону, одному из самых разумных представителей своего пола.
Я же решение приняла. Окончательно и бесповоротно. Страшный сон, конечно, не мог быть буквальным воссозданием грядущих событий. Допустим, верховный жрец из кошмара — это то самое «леопардовое привидение», что наводит ужас на посетителей Британского музея... Нет, не получается. Мой привычный к научным исследованиям интеллект продолжал и ночью трудиться, и я не могла не заметить огрехи в спектакле. Человеческое жертвоприношение среди египтян не было в ходу... по крайней мере в тот период.
Я дала самой себе твердое обещание основательно изучить этот вопрос. Позже. А сейчас мои мысли занимал Эмерсон, и только Эмерсон. Нет, ему не грозила опасность гибели на алтаре, давным-давно превратившемся в пыль. Никто не собирался приносить его в жертву божеству, чьи почитатели исчезли с лица земли сотни тысяч лет назад. Тот сон был предупреждением... символом пока неведомой угрозы, что нависла над моим обожаемым супругом. Суеверие, скажете? О нет! Безотчетные страхи мне не знакомы, но я настаиваю и впредь буду настаивать, что нас с Эмерсоном объединяет такое глубокое чувство, которое способно творить чудеса. Мистика, говорите? Что ж. Пусть мистика. Сбрасывать со счетов нашу мистическую связь с Эмерсоном я не могла. Доказательств моей правоты не было... А вдруг?... Вдруг по улицам Лондона действительно бродил маньяк, выискивая не беззащитных женщин, а выдающихся египтологов?! Что тогда?!
