— Ладно, ладно, Эмерсон, — со смешком оборвала я любимого. — Очень забавно. Считай, что я хохочу во все горло, и переходи к статье О'Коннелла.
— Боюсь, Амелия, мне таланта не хватит подражать литературному стилю твоего гениального приятеля. Я читаю оригинал.
Сарказма в голосе поубавилось, но теплоты больше не стало. Да и обращение... Настроенный благодушно, Эмерсон зовет меня Пибоди. Так повелось с первых дней наших бурных отношений в гробнице времен Среднего царства. Если я вдруг стала для него Амелией — значит, дело плохо. Само собой, мне подобное ребячество не к лицу. Никогда у меня не повернется язык произнести то жуткое имечко, которым его родители наградили своего первенца. Рэдклифф?! Фи! Как был мой ненаглядный для меня Эмерсоном, так Эмерсоном и останется.
Как бы там ни было, но историю, вызвавшую профессорский гнев, я все-таки услышала. Зловредная мумия, оказывается, обитала вовсе не в родном Египте, а в стенах прославленного Британского музея. Поврежденная лодыжка неведомой леди пусть останется на совести мистера О'Коннелла — иначе как плодом буйной ирландской фантазии это растяжение не назовешь. Однако суть происшествия не стала от этого менее печальной. Я бы даже сказала, роковой.
Как-то утром, заняв свой пост в египетском зале, охранник музея обнаружил перед одним из экспонатов бездыханное тело ночного сторожа Альберта Гора. Вне всяких сомнений, беднягу хватил удар; трагедия, конечно, но ничего из ряда вон. Случись этот прискорбный эпизод под витриной со средневековым манускриптом или, скажем, неподалеку от какой-нибудь расписной глиняной вазы, и кончина сторожа осталась бы почти незамеченной. Разве что родные всплакнули бы, да друзья вздохнули с сожалением: редеют, мол, понемногу наши ряды... К несчастью, экспонат, рядом с которым дама в белом взмахнула своей гибельной косой, оказался футляром для мумии, причем с самой настоящей мумией внутри! Какой простор для фантазии! Мистеру О'Коннеллу было где развернуться, что он и сделал во всю свою безудержную ирландскую прыть. Да ему, если уж на то пошло, и карты в руки. В конце концов, после «дела Баскервиля» Кевин О'Коннелл может с полным правом называться экспертом по древним египетским проклятиям.
«АПОПЛЕКСИЧЕСКИЙ УДАР?! — гласил заголовок к первой статье. — НО ПОЧЕМУ???»
— Потому! — откомментировал Эмерсон. — Доживешь до седьмого десятка, как этот бедолага, — узнаешь.
«УЖАС НА ЛИЦЕ СТОРОЖА!!! — заходился в истерике Кевин. — ЧТО ВЫЗВАЛО СМЕРТЕЛЬНЫЙ СТРАХ?!!»
— Шальное воображение мистера О'Коннелла, — ответствовал профессор.
«СПОСОБЕН ЛИ СТРАХ УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА?!!» — вопрошал Кевин.
— Белиберда, — поставил точку Эмерсон.
Злополучную мумию передал в дар Британскому музею некий щедрый любитель истории, пожелавший остаться неизвестным. Кевин, понятное дело, из кожи вон лез, чтобы вычислить анонимного благодетеля, и добился-таки своего. Открытие дотошного ирландца распалило интерес публики к этому, в общем-то, заурядному происшествию. И неудивительно. Ничто не вызывает такой повальный восторг британцев, как намек на участие членов королевской семьи в каком-нибудь скандальчике.
Я лично предпочитаю обходиться без громких имен даже на этих неофициальных страницах. Вдруг моими записками заинтересуются археологи, и что тогда? В придачу к научным фактам потомки получат ворох сплетен об оплоте британской монархии. Нет уж. Достаточно будет сказать, что наш аноним (назовем его граф Ливерпуль) приходился кровной родней весьма и весьма знатной Леди. Цитируя Эмерсона, добавлю, что бессчетное количество прямых и побочных потомков этой дамы скитаются по свету, то и дело попадая в неприятные истории.
Если Ливерпуль надеялся избавиться от пагубного влияния египетского сувенира, то со своим щедрым даром музею он слегка запоздал. Не прошло и двух недель, как графа на охоте настигла смерть от шальной пули.
— Поделом негодяю, — заметил Эмерсон, всегда разделявший мою неприязнь к кровавым забавам аристократии. — А мумия-то очень даже неглупа. Знает, куда прицелиться. Графову отпрыску, между прочим, тоже не удалось сбежать от проклятия. Юный дегенерат, говорят, гниет заживо. Великолепно! Лучше наказания не придумаешь. Молодчина мумия!
— Заживо?... Ты о чем, Эмерсон?
— Приличные дамы подобных вопросов не задают, Пибоди. — Его баритон перекрыл хруст газетных страниц.
— Ах во-он оно что! А ты откуда узнал? Уверена, даже «Дейли йелл», самая бульварная из всех бульварных газет, не рискнула бы шокировать читателей названием такой болезни!
— Есть способы, Пибоди, есть способы. Журналисты умеют все сказать, не говоря ничего конкретного.
— По-твоему, выходит, все это проделки мумии? Несчастный случай на охоте с графом, неприлич... м-м... неприятность с его сыном и сердечный приступ ночного сторожа?
— Плюс несколько обмороков — слабонервные дамочки теряли сознание при виде египетского саркофага, — ехидно процедил Эмерсон, — да парочке медиумов явились гости с того света. Тьфу! Стоит ли винить легковерную публику, если этот ажиотаж подогревает сам почтеннейший хранитель восточных древностей!
— Ладно тебе, Эмерсон! Уоллис Бадж не может...
— Может, Пибоди. Уже смог! Мерзавец ни перед чем не остановится, только бы лишний разок покрасоваться перед пишущей братией. Одного понять не могу: как это ничтожество сумело добиться поста... ДЬЯВОЛЬЩИНА!!!
Никакими средствами печати, включая заглавные буквы, курсив и десяток восклицательных знаков, не передать мощь вопля. Уважительное прозвище «Отец Проклятий» Эмерсон заслужил среди египтян именно силой и сокрушительным смыслом ругательств, но в этот раз Отец Проклятий, пожалуй, переплюнул самого себя. Я подскочила в ванне, и даже Бастет, привыкшая к громоподобному реву хозяина, с испугу рухнула в воду.
Следующую сцену в деталях лучше не описывать. Бастет не оценила мою помощь, встретив попытки спасти утопающего отчаянным сопротивлением. Мыльные волны плескали через край и заливали пол. Эмерсон кинулся на подмогу; Бастет вынырнула, взвилась в воздух и с истеричным воем рванула в комнату. Столкновение было неизбежно...
Когда в наступившей тишине из-за двери раздался испуганный писк коридорного, Эмерсон, сидя в луже на пороге ванной, издал такой протяжный вздох, что две пуговицы сорвались с рубашки и булькнули в лужу.
— Все в порядке, — хладнокровно заверил Эмерсон египтянина, обращая на меня взгляд, полный леденящей душу тревоги. — Она тебя поцарапала, Пибоди.
— Ничего страшного. Крови почти нет. Бастет не виновата.
— Разумеется. Это я во всем виноват, — бесстрастным тоном отозвался любимый.
— Ну что ты! Может, поднимешься?
— Нет.
Газету из рук он так и не выпустил. Очень медленно, с неспешностью, достойной гениального актера, профессор отклеивал одну мокрую страницу за другой, выискивая статью, которая стала причиной шторма и наводнения. Несчастная жертва стихии Бастет, забравшись под кровать, безостановочно богохульствовала. (Спрашиваете, как я распознала в кошачьем монологе богохульство? Значит, у вас никогда не было кошки.) На меня же вновь нахлынули любовь и восхищение.
