День был воскресный, и продмаг не работал. Аглая решила сходить в чайную, позавтракать там, успокоиться, послушать, что говорит народ.
Во дворе разгрузка «черного ворона» происходила на глазах жильцов дома 1-а, тех, кому делать было нечего. А делать нечего было всем, поскольку день-то был выходной и недождливый. Все бабки высадились на лавочку, наблюдали и комментировали происходящее.
— А книг-то, книг-то сколько! — удивлялась Гречка. — И куды ж столько? Да в них пылищи-то!
— И клопы! — подсказала баба Надя.
— Ну клопы-то в книгах не водются, — усомнилась Гречка.
— А чего ж им там не водиться? Везде водются, а в книгах не водются.
— А в книгах не водются! — настаивала Гречка. — Они водются в стене, в кровати, поближе к телу. А в книгах-то чего им водиться и чем питаться? Буквами, чтолича! — она даже засмеялась от такого предположения.
— И главное, для чего столько? — сказала баба Надя, сдаваясь. — Показать людям, что ты такой умный и что ты все эти книги читаешь. Так все равно ж никто не поверит.
— Ну почему ж не поверит? — возразила Гречка. — У меня внук Илюха тоже всегда читает, читает. И в постели, и за столом. И иной раз так зачитается ничего вокруг не видит и не слышит. И то смеется, то плачет. Я ему: «Илюха! Ты что! Ежли так переживаешь, то зачем же тебе эти книжки? Да пойди лучше с ребятами по двору побегай, мяч погоняй, воздухом подыши». А он нет. Все читает, читает…
Баба Надя хотела по этому поводу высказать что-то свое, но тут внимание бабушек отвлекла вышедшая во двор Аглая. Которая, как заметили бабки, была со вчерашнего дня не в духе.
Процесс разгрузки «черного ворона» подходил к концу. Антонина и водитель связки книг и узлы с пожитками клали на вытащенную до того никелированную кровать с четырьмя шишечками на спинках. Шубкин шел Аглае навстречу, неся перед собою приемник «Рекорд». Увидев будущую соседку, он, кажется, смутился, а может быть, даже и испугался и сделал шаг в сторону, чтобы не укусила, но поздоровался. Аглая, сама себе удивившись, тоже буркнула «сссте» и пошла дальше, провожаемая взглядами сидевших на лавке соседок.
Чайная находилась в одноэтажном деревянном строении с высоким крыльцом и дощатой верандой. На веранде сидел бородатый нищий со сворой прижавшихся друг к другу маленьких грязных собак и выставленной перед ними картонкой с текстом: «Мы тоже хотим есть». Тут же лежала и шапка для подаяний. Аглая этого нищего встречала во многих частях города, никогда ему не подавала и не видела, чтоб подавали другие, а тут неизвестно с чего расщедрилась и высыпала из кошелька всю мелочь — больше рубля — в шапку.
В чайной было полутемно, накурено, сыро и душно. Пол покрыт не ковром, а толстым слоем древесных опилок. Должно быть, их не меняли со времен первой мировой войны, и люди ходили по ним, как по рыхлому снегу. Над столами висели желтые спирали липучек для мух, а под потолком вдоль стены, отделявшей кухню от зала, были растянуты два полотна с изречениями. Первое (его еще не успели снять):
Питание является одним из основных условий существования человека — одной из основных проблем человеческой культуры.
И. СТАЛИН
И второе:
Нормальная и полезная еда есть еда с аппетитом, еда с испытываемым наслаждением.
Акад. И. ПАВЛОВ
Народ в чайной собрался самый разный. Председатели местных колхозов. Командировочные инженеры, землемеры, механизаторы, шоферы, прокуроры и прочий крупный народ и помельче, одни в пиджаках, другие в рубашках с короткими рукавами, а иные просто в майках.
Пахло кислыми щами, сырыми опилками, машинным маслом и потом.
Утопая в опилках, Аглая продвигалась вперед и щурилась, выглядывая сквозь густой табачный дым свободное место. И выглядела у окна Степана Харитоновича Шалейко, красного, веселого, в украинской рубахе с подтяжками, в габардиновых галифе, в белых начищенных зубным порошком парусиновых сапогах. Парусиновый пиджак висел на спинке стоявшего рядом стула, парусиновый портфель лежал на стуле, а широкополая соломенная шляпа — на портфеле. Аглая думала, что Шалейко отвернется, сделает вид, что не заметил, а он, наоборот, увидев ее, издали заулыбался, замахал руками, приглашая к своему столику.
— Сидай, — сказал он, когда она подошла. Пиджак перевесил на свой стул, портфель поставил к ногам, а шляпу, не найдя ей другого места, надел на голову. Перед ним была тарелка с размазанными по ней остатками макарон по-флотски, алюминиевая вилка, пустой стакан и кружка с недопитым пивом. Напиток, которым по случаю выходного ублажал себя Шалейко, был комбинированный и назывался сто пятьдесят с прицепом, то есть состоял из ста пятидесяти кубических сантиметров водки и кружки пива. Сколько прицепов Шалейко уже пропустил, осталось неизвестным, но язык у него при разговоре двигался неуклюже.
Усадив Аглаю рядом, Шалейко хлопнул в ладоши, и тут же подкатилась официантка Анюта, квадратная толстушка на коротких ногах, пользовавшаяся повышенным интересом у проезжавших мимо водителей большегрузных автомобилей.
— Так, — сказал ей Шалейко, — для дамы — сто грамм молдавского коньяку и касаемо еды — все, шо Аглая Степановна пожелает.
Блюд, которые можно было причислить к желаемым и подходящим под определение академика Павлова, в чайной было всего два: макароны по-флотски и гуляш с тушеной капустой. Аглая заказала гуляш, а пока коньяк пригубила без закуски.
Шалейко смотрел на нее внимательно и добродушно маленькими глазами из-под рыжих ресниц.
— Вчера, — сказал он, отхлебывая из кружки, — на конференции слухал тебя, Степановна, и просто радовался, шо есть еще у нас такие, как ты, коммунисты. Честные, принципиальные, мужественные. Особенно среди женского пола. Мужики у нас, правду сказать, похлипче. А ты им прямо раз! — и промеж рог. — Он даже махнул кулаком, изображая удар, нанесенный Аглаей некоему рогатому существу. — И все. Давай выпьем. За тебя. Молодец! — Отхлебнул еще. — А я, понимаешь, вчера расстроился, ой, как расстроился! Как послухал, как ты выступала и как там на тебя кричали, так расстроился и хотел сразу домой. И уехал бы, но на выезде — бац — сцепление полетело. Как раз токо на шоссу выехали, мой шофер — тык-мык — я спрашую, ты шо, а он говорит: «Сцепление». Ну значит, вертаем обратно. — Из бокового кармана Шалейко достал пачку папирос «Северная Пальмира», угостил Аглаю и сам закурил. — Туда-сюда, пошел побираться по автобазам, в сельхозтехнику — нигде сцепления нет. Заночевал в Доме колхозника. В райкомовском гараже обещалися, но только, говорят, в понедельник утром. А ранее, ну никак. Ну я, значит, ну шо. Заночевал в Доме колхозника. Лежу один, курю папиросы, думаю. Шо ж, думаю, с нами такое вот происходит, шо мы сами вот это. Я ж из казаков и сам лично на фронте в атаку без каски и не боялся. А тут на конференции голову у плечи утянул, сижу не дышу, думаю, господи, пронеси и токо б меня не вызвали. У меня же это, сцепление полетело, и вот я там в гостинице лежу, думаю, как же это ж вот? Еще учера усе были за товарища Сталина, ну усе до единого, а сегодня усе до единого против? И уже частушку сочинили. Не слыхала, нет?
