— Не слыхала.
— Щас расскажу, — он склонился к ее уху и прочел: — «Удивили всю Европу, показали простоту. Тридцать лет лизали задницу, извиняюсь, оказалось, шо не ту».
— Гадость! — отреагировала Аглая.
— Действительно, гадость, — легко согласился Шалейко. — Шофер рассказал. Он, знаешь, политически не подкованный, чего услышит, то ляпает. Но раз народ такое распространяет, это же знаменательно. Вот я и думаю. Вчера усе были за то, шо за, а сегодня усе за то, шо против, и руки кверху. Не коммунисты, а попки, и не более того. Так расстроился, уехал бы, но сцепление полетело, ну я его туда в этот гараж отдал. А сам лежу в гостинице, думаю. Если, думаю, Аглаю Ревкину тронут, я тоже. Сам, добровольно. Партбилет на стол. И все. Я же Шалейко, я ж из казаков. Анюта, — успел он ухватить пробегавшую мимо официантку за край передника. — Ну шо ты тут мимо, мимо, мимо, не обращаешь внимания на клиентуру. Принеси-ка еще.
— С прицепом? — спросила Анюта.
— С прищепом. Сто пятьдесят. А Аглае Степановне еще сто молдавского. А у меня вчера сцепление полетело…
Анюта, не дождавшись продолжения, отошла.
— Попки и более никто, — продолжал Шалейко. — А ты вот взяла и прямо по мозгам. А когда ты ушла, Поросянинов, сучья рожа, говорит, надо немедленно поставить вопрос о дальнейшем пребывании в рядах. Но Нечаев заступился. Свойский мужик. Зазря губить никого не будем. Товарищ Ревкина, говорит, в целом товарищ хороший, а насчет ее недопонимания мы с ней еще поработаем. Так и сказал: поработаем. Значит, еще не усе там категорически решено. Так что ты, Степановна, не тушуйся и давай за тебя выпьем. А я… Я ведь тут остался, сцепление полетело….
Выпили, закусили, добавили. Размягчился Шалейко, расстегнул еще одну пуговицу, посмотрел на Аглаю внимательно. Она ему и раньше нравилась, и теперь увидел он в ней не только партийного товарища, да и она под влиянием коньяка и приятных сердцу слов подобрела к Шалейко.
— Ты, Степановна, я тебе так скажу, женщина в целом, можно сказать, симпатичная. Привлекательная. Имея в виду относительно внешности. И я вот еще думаю… — он глянул вокруг и перешел на шепот: — Ведь мы ж с тобой вроде сказать… как бы это… Так, может, пригласишь? — спросил он, делая ударение на втором слоге.
— Когда? — спросила Аглая.
— Да хоть сейчас, — оживился Шалейко.
Аглая заколебалась. Шалейко ей не очень-то нравился, но никто другой давно за ней не ухаживал, хотя было ей только сорок два года, и все жизненные циклы совершались у нее регулярно, как восход и заход луны. По ночам еще снились ей сладостные сцены плотской любви, не часто, но порой столь осязаемо, что, казалось, вот-вот дойдет до вожделенного момента, но до момента не доходило, и пробуждалась она с неприятным досадливым чувством.
— Сейчас нет, — сказала Аглая, не желая доставаться Шалейко слишком просто. — К вечеру — не уедешь, не передумаешь — заходи.
Глава 23
Пока Аглая обедала, ее сосед Шубкин обустраивался в новой квартире. Опрыжкин за дополнительную плату поставил ему книжные стеллажи, на которых разместились сочинения Ленина, Горького, Маяковского, Короленко, Куприна и входящего в те времена в моду Сент-Экзюпери. Стеллажами с библиотекой были заняты все четыре стены, за исключением, естественно, дверного и оконного проемов, а перед книгами Шубкин расставил портреты своих кумиров, в число которых вошли Ленин, Дзержинский, Горький, Маяковский и особо почитаемый герой его молодости Джузеппе Гарибальди. Покончив с библиотекой, Марк Семенович установил у окна свой так называемый письменный стол, поставил на него самодельную настольную лампу, приемник «Рекорд», выкинул за окно проволочную антенну. Ему не терпелось послушать какую-нибудь из западных радиостанций и проверить, как они слышны на новом месте, но «Голос Америки» в здешних окрестностях почему-то не принимался вообще, «Свободу» сильно глушили, а Би-би-си работало только по вечерам.
Глава 24
Весь день Аглая провела в хозяйственных заботах: стирала, мыла полы и окна, сменила постель. Допуская при этом, что Шалейко протрезвеет, одумается и не придет. Но вскоре после семи вечера в дверь постучали. Она открыла и увидела расплывшегося в улыбке Степана Трофимовича с бутылкой коньяка в одной руке и с бумажным пакетом в другой.
— Тебя кто-нибудь видел? — спросила Аглая.
— Не знаю, — пожал плечом Шалейко. — Там, кажись, две старухи на лавочке сидят, но тебе-то шо? Ты ж незамужняя.
— А я не о себе, — сказала Аглая, — а о тебе. Я же сейчас вроде опальная.
— Да ладно, опальная, — беспечно отозвался гость, ставя на стол бутылку и высыпав из пакета два лимона и конфеты «Мишка на Севере». — Мне-то шо, шо опальная? Думаешь, я теперь буду тебя стороной обходить? Я же Шалейко. Казак! Я в атаку без каски ходил. — Он похлопал себя по лысине, чтобы показать, как он ходил без каски. — Пули не боялся, осколкам не кланялся, а теперь шо ж? Мне лишь бы жинка не застукала, а партийные органы мне, как бы тебе сказать, вот наплевать, как говорится, и растереть.
— Ну покажь, как живешь, — попросил Шалейко.
Он обошел всю квартиру, постучал по стенам, подергал оконные рамы, спустил в унитазе воду и вынес суждение:
— Квартира хорошая. Шо практически без фундамента, это плохо. А шо с удобствами, хорошо. И ванная, и это. За цепку дернешь, и оно у-ух! А мы в деревне все еще по старинке. Вода из колодца, удобства во дворе, мыться — у баню. А газ у тебя откуда?
— Из коллектора, — сказала Аглая.
— Это шо такое?
— Это у нас в подвале. Двенадцать баллонов с газом. Пропан-бутан.
— Пропал-болтал, — засмеялся Шалейко и тут же одобрил: — Газ — хорошо. Я у Киеве у родичей жил, так у них тоже газ. Вот такую каструлю поставишь через пять минут кипит. Я так думаю, может, и мы когда доживем до того, шо в кажном колхозе будет электричество и газ, канализация. Мне говорят, ты шо чокнутый, а я говорю, не чокнутый, а имею мечту. Ленин о том мечтал, и я тоже. Нет, я себя не равняю. Ленин — это, знаешь, ого, а я — это совсем другое. У Ленина мечта была, может, с километр, а у меня токо полметра, а все ж таки мечтать кажный имеет право. А вот то, шо твой дом практически без фундамента, это плохо. А шо, как землетрясение?
— Да откуда у нас землетрясение, — возразила Аглая. — Это где-нибудь в Средней Азии. Или в Италии. Или в Турции. А у нас таких вещей никогда не бывало.
— И то правда, — сказал Шалейко. — Не было. А щас будет. — И схвативши Аглаю в охапку, поволок в спальню. — Ой, щас будет землетрясение!
Она не упиралась. Только спросила:
— А как же коньяк?
— Не прокиснет, — заверил Шалейко.
Вижу ясно, как избалованный современный читатель замер в предвкушении подробностей того, что именно случилось в спальне Аглаи Степановны Ревкиной, какие положения принимали герои, какие части организма между собой и каким образом совмещали, какие слова при этом друг другу шептали и как именно пришли к завершению. Но ничего этого автор рассказывать не будет. И не столько по причине присущего ему целомудрия (это само собой), сколько потому, что рассказывать особенно нечего. Герои наши были рабоче-крестьянского происхождения и воспитания, сексуального обучения не проходили, теперешних программ телевидения «про это» не видели, книг индийских, китайских или иных об изысках эротики не читывали, читали в основном газету «Правда», «Блокнот агитатора» и «Краткий курс истории ВКП(б)». Слова «секс» Аглая не слышала вообще, а Шалейко слышал, но думал, что это шесть по-немецки. Так что все обошлось без особых пикантностей, хотя надо отметить, что пробудил-таки настырный Степан Харитонович в Аглае какое-то чувство, потому что он, хоть и необразованный, но физически крепкий, старался, сопел, грыз ее волосы и говорил ей: «Ты моя кыса».
