А Кора тем временем пребывала во Флоренции и проявила себя как весьма активная корреспондентка. Я каждую неделю получала от нее толстые конверты с листами, исписанными размашистым почерком, они были словно проблески света в моем деревенском одиночестве. Я, конечно, ей тоже писала, но о чем могла написать я?
В один прекрасный день явилась с визитом моя мать. После смерти Карло я ее ни разу не видела и очень растерялась. Страх примешивался к радостному ожиданию и лишал меня сна. В своей солдатской шинели она так плохо выглядела, что я с трудом ее узнала. Держа Белу на руках, я стояла перед ней и не могла выдавить из себя ни единого слова. Как мне показалось, она не без удовольствия разглядывала своего внука, и потому я передала мальчика ей. Может, Бела давал нам единственный шанс восстановить отношения.
– Прелестный мальчик, – сказала она, – благодари Бога, что это сын и он похож на Карло.
Эти слова поразили меня как молния, да и не могли не поразить, – ведь Бела ни капельки не походил на Карло. Прежние обиды на мать я постаралась вытеснить из памяти. С тех пор как не стало Карло, я ощущала себя виноватой в ее несчастье и тяжелой депрессии. Но не следовало ли хотя бы намекнуть ей, что я и сама страдаю от ее полного неприятия?
Я показала ей нашу квартиру, рассказала про нашу свадьбу, ни словом не упомянув отца, роды, выпускные экзамены. Слушала она меня или нет?
Когда пришел Йонас, у меня словно камень с души свалился. Я надеялась, что присутствие еще одного человека нам как-то поможет. Скорее можно было рассчитывать, что она с места в карьер отвергнет того, кто обеспечил мне беременность. Но этого не произошло, между ними завязался сравнительно нормальный разговор, а я тем временем готовила ужин и перепеленывала Белу. Мать рано улеглась на диванчик и хотела заснуть. Она принимала транквилизаторы.
На другой день я оставила ее одну с ребенком, а сама поспешила за покупками. Какое-то непонятное чувство вдруг заставило меня после булочной направиться не в аптеку, как предполагалось, а со всех ног помчаться домой. И я увидела мать с коляской и младенцем, чемоданом и пальто уже на углу нашей улицы. Вид у нее был совершенно безумный.
– Ты отняла у меня Карло, а за это я возьму твоего сына.
Но когда я изо всех сил отцепила ее костлявые руки от коляски, она не оказала никакого сопротивления и вслед за мной побрела к нашему дому.
– Мама, – сказала я, и на лбу у меня выступили капли пота, – ты совсем больная, тебе нельзя оставаться у нас. Я просто не могу взять это на себя. Пожалуйста, уезжай.
Она помотала головой:
– Никуда я не уеду, я больше не могу, уже давно собираюсь лишить себя жизни.
– Тебя ведь лечат, – возразила я, прижимая к себе ребенка, – тебе помогут, депрессия поддается излечению.
– Никто мне больше не поможет, а жизнь утратила для меня всякий смысл, все равно, больна я буду или здорова.
Возможно, я допустила ошибку, когда сердито сказала ей:
– Ну тогда можешь покончить с собой, самоубийство – это не преступление.
– Майя, скажи мне честно, правильно это будет или нет.
– Господи, мама! Но прежде чем ты причинишь вред моему ребенку, задай себе вопрос, откуда берется твоя ненависть.
Она умолкла и задумалась, потом ответила:
– Моя ненависть так велика, потому что моя любовь была жестоко обманута. Могу только предостеречь тебя: тот, кто любит, всегда оказывается в худшем положении.
Когда Йонас вернулся домой, он отвез ее к поезду, поскольку я успела ему сказать, что мы ни на секунду не должны оставлять ее с ребенком одну.
Три дня спустя мы получили известие, что моя мать отравилась ядохимикатом.
В последовавшие за этим недели мне порой казалось, что я и сама теряю рассудок. На меня накатывали то депрессия, то приступы неудержимых рыданий, а с ними и признаки начинающегося истощения. Я прекрасно сознавала, что все это может отрицательно сказаться на развитии ребенка, отчего мне становилось еще хуже. Отца я после свадьбы ни разу не видела. Я известила его о смерти матери, но сообщила также, что она не желала его присутствия на своих похоронах. Я отказалась от причитающейся мне доли наследства – от уродливой мебели в родительском доме. Только и разрешила переслать нам письменный стол Карло. Но вместо ожидаемого богатого содержимого обнаружила в нем журналы для мужчин, пачку так никогда и не отправленных писем Коре, несколько этюдов отца и еще четки.
Как-то я начала разглядывать себя в зеркале: бледная, тощая, скверная кожа и круги под глазами. Ах, насколько по-другому я выглядела в Тоскане, когда Йонас в меня влюбился, и какой страстной была наша близость! И в этом смысле я испытывала недовольство и не уставала себя спрашивать, чего ради я до сих пор принимаю противозачаточные пилюли. В одно из таких мгновений зазвонил наш новый телефон. Это была мать Коры. Вероятно, встревоженная рассказами дочери, фрау Шваб беспокоилась за меня. Недавно ее муж встретил Йонаса в элегантном костюме и без страшной бороды, которой тот обзавелся еще в Тоскане.
– Майя, если Йонас посещает больных в наших краях, он вполне мог бы захватить тебя и привезти к нам. А коляска влезет в машину?
С этих пор один день в неделю я проводила у Швабов. По утрам разъезжала с колясочкой по городу, давая возможность знакомым и просто встречным восхищаться Белой, после обеда сидела с родителями Коры, а по вечерами Йонас заезжал за мной.
Эти визиты очень мне помогали, но того пуще помогало то, что я снова начала воровать. Началось с того, что в магазине, покупая гигиенические товары – тальк и детское масло для Белы, я заметила дорогую косметику, которой и сама раньше пользовалась. Верно, у меня потому так испортилась кожа, что умывалась я только самым дешевым мылом. Пойти на дело с коляской было легче легкого – все украденное исчезло под одеяльцем Белы. У нас в деревне я никогда не воровала, но из города всякий раз привозила несколько красивых сувениров – духи, чулки, кассеты, книги по искусству, шелковую блузку или электрическую грелку для детских бутылочек.
Иногда я выходила в сопровождении Кориной матери, тут уж было не до воровства, но в таких случаях она сама покупала мне что-нибудь из одежды, – и в остальных случаях я говорила Йонасу, что новые вещи – это подарки.
Воровала я прежде всего красивые вещички для моего сына. Я просто не могла вынести, когда Бела был плохо одет. Правда, я ничего не могла бы возразить против кофточек, связанных прабабушкой, – в них сохранялась прелесть сельской традиции, но вот конфетного цвета вещички из торгового центра, которые подарила сестра Йонаса, я без промедления выбрасывала. Я желала видеть свое дитя в бархате и кружевах, Йонас же считал это абсурдным.
– Ты никак хочешь сделать из него принца? – насмешливо спрашивал он. Именно этого я и хотела. Недаром же Бела – сын принцессы. Я хотела как-то вознаградить себя за то, что сама больше не являюсь испанской инфантой.
