– Что-то случилось?
Ширшов жене не ответил, вышел на крыльцо, присел на ступеньку, вытащил свою «Приму», закурил. Тоня последовала за ним, присела рядом.
– Ты можешь хоть слово сказать? – возмутилась она.
– Меня отстранили от дел. Отправили под домашний арест! Вот тебе мое слово!
– За что?
Он нахмурился, промолчал.
– Грозят под трибунал отдать, и лет на шесть загремлю!
Он шумно выдохнул, дернул желваками, и слезы блеснули в его глазах. Тоня испуганно смотрела на мужа, схватилась за живот, стала его поглаживать.
– Да за что же шесть лет-то?! – вдруг, схватившись за голову, застонала она.
– Ты чего?! – всполошился он. – Схватки?!
– Ага, схватки! Ты такие схватки привез, что родишь раньше срока! – насупилась она. – Давай выкладывай все как есть!
– А что выкладывать? Взятку предложили, а я ее взял. На нее и машину купил.
– За что же столько дают?
– За красивые глаза! Да за ерунду! – поспешил разъяснить капитан, чтоб жена не подумала уж совсем неприличное. – Чтоб в тюрьму не угодить!
Тоня молчала, все еще прижав руки к животу и глядя в одну точку. Ширшов, заметив ее оцепенение, усмехнулся, заботливо обнял ее. Глаза Тони увлажнились.
– Сам, дурак, виноват. Не смог устоять. Опять же, мечта была! А сейчас на эти «Жигули» смотреть не могу!
Он помолчал.
– Ты матери пока не объявляй. Скажи, отгулы взял, – вздохнул капитан. Тоня кивнула. Ширшов поднялся, а она встать не смогла. Он снова присел, обнял ее.
– Ты пока не наматывай все это на себя! Может быть, и обойдется! Может быть! То-то урок на всю жизнь! Щелбан основательный мне жизнь поставила!
И он поморщился.
Старшинов загасил папиросу, в упор взглянув на Беркутова. Хлебнул холодного чая.
– Ну а потом – сам понимаешь. Ты у нас, как Волга, которая несет свои могучие воды. И первое, о чем меня там спросят, – он снова ткнул пальцем в потолок, – река обмелеет или нет? А что я им скажу? Не так-то просто найти толкового казначея и своего в доску! Под тобой семь филиалов да твой флагман. Когда там спрашивают, я говорю: баба Машка надежней, чем Морфлот! Все ржут от души!
Он подавил смешок, кашлянул, взглянул на Беркутова, но Георгий Константинович, казалось, пропустил насмешку мимо ушей. Но это Старшинова лишь раззадорило.
– Ты свою кликуху-то хоть слыхал?
– Слыхал! – нахмурился Беркутов.
– Ты уж не серчай, родной! Костиков, черт рогатый, придумал! Меня Папой окрестил, а тебя бабой Машкой! Что к чему, я и сам не понимаю. Шут гороховый. И все ему с рук сходит!
Он рассмеялся.
– Это ведь ты меня стал наверх тащить, когда пришел в управление? – вдруг спросил Беркутов, не меняя выражения своего опечаленного лица. – Я у Евы тут был в гостях.
Старшинов на мгновение задумался. Развернул конфетку, бросил в рот, хлебнул чаю.
– Скажем так: я знал, что ты – бывший муж Евы. А во всем остальном твои личные заслуги.
Он улыбнулся.
– Мы с Евой до твоего возвращения из тюрьмы в ладу жили. А как она тебя прогнала, ну, когда ты вернулся, чуть ли не каждую ночь принималась плакать: где он, чего он, вплоть до того, что хватай пальто и беги тебя искать! Вот разлад у нас и пошел!
Он вздохнул, махнул рукой.
– Я ведь тоже не подарок был! Мог психануть, резким словцом девушку обругать. Да и ревность в мозгу играла. Ведь я ее до сих пор люблю, а она тебя из сердца не выкинет! Н-да…
Он нахмурился.
Максимыч сидел за рулем. Беркутов листал альбом Эдуарда Мане, с тайным восторгом рассматривая репродукции. Его взгляд задержался на картине «Завтрак на траве». Он даже вытащил из портфельчика лупу и стал разглядывать детали этой картины: выражение лиц, закуски на скатерти, отдельные жесты.
– А я, Георгий Константинович, свое новоселье все переношу и переношу! Своим-то кругом мы уже давно справили. А супруга моя теперь знать желает, когда мы своим, так сказать, коллективом отметим. Ее понять можно: тут подготовка требуется! Но я так понимаю, теперь Зою Сергеевну ждать будем? Как без нее?
– Ну да, без нее никак. Успеем, Максимыч, успеем! Не беспокойся! Самое главное, мы о тебе не забываем.
Он улыбнулся и вдруг, что-то вспомнив, оторвался от альбома, помрачнел, взглянул на часы.
– Черт! Вот память дырявая! – вдруг пробормотал он, выглянул в окно. – Разворачиваемся!
Он шумно вздохнул.
Люся заглянула в кабинет Зои, там за столом, проверяя накладные, сидела Лида.
– Возьмите трубку, Лидия Санна! Вам из газеты звонят!
– Из какой еще газеты? – не отрываясь от накладных, пробурчала Лида.
– Из какой, извините, не поняла!
Лида недовольно качнула головой и взяла трубку.
– Да, вас слушают!.. Его сейчас нет, он будет после обеда… Лидия Санна!.. Сделать заказ? Да, возможно!.. Нет, на сегодня невозможно. Как минимум за два дня!.. Простите, но я не могу!.. Вы говорите с заместителем директора, но Георгий Константиныч вам сказал бы то же самое! До свидания!
И она бросила трубку.
– Нахал! – возмутилась Лида. И недовольно покачала головой.
Завотделом Жданов, сидевший в белой рубашке за письменным столом, положил трубку.
– Однако бросила трубку твоя мачеха! Не любит печать, мощное оружие нашей партии!
Он насмешливо посмотрел на Костю. Тот все время разговора Жданова с Лидией отрешенно глядел в окно. Теперь он повернулся к завотделом.
– Я тебе говорил: за час нигде ничего не делается. Тем более для посторонних.
– Да перестань! Позвонили бы из горкома, и твои торгаши на уши бы встали и за полчаса все бы сделали! Что смотришь? Или скажешь, я не прав? – раздраженно бросил Жданов.
Костя резко поднялся.
– Ты, мой друг, пока не из горкома! – не скрывая иронии, сообщил он Жданову. – Ну, все, я пошел!
Костя лихо прокрутил фуэте на одной ноге и выпорхнул из кабинета. Завотделом сидел злой.
– Говоришь, я не из горкома?! Ладно, посмотрим! – вдруг завелся он, снова снял трубку и стал набирать номер.
Беркутов, держа в руках альбом, прошел по длинному коридору коммуналки, нашел комнату под номером шесть. Негромко постучал. Раздался хрипловатый мужской голос:
– Входите! Открыто!
Беркутов вошел. Двадцатиметровая комната, где лежал на кровати Корней Потапович, блистала чистотой. Она была наполнена той старой мебелью, которая была привычной для пятидесятых годов: старый комод, неуклюжий шкаф, кровать с панцирной сеткой и железными шишечками, гнутые венские стулья. Сам хозяин возлежал на кровати с мокрым полотенцем на лбу. Беркутов удивился.
