Семидесятилетний старик с восторгом заговорил
о молодом хирурге, о его растущем таланте, р том что и ему,- Семушкину, удалось тряхнуть стариной, выстоять на слабых ногах столь сложнейшую операцию и так зашить брюхо моториста рыболовецкого траулера, что наверняка и сам Станислав Сергеевич позавидует.
— Да, с шитьем у меня всегда было не очень хорошо, — признался Кузовлев.
— Bo-от! — обрадовался старик. — А это значит, надо активнее привлекать молодую смену! — И Семушкин с хитрецой взглянул на Алену. — Пусть учится, поступает в институт — молодым везде у нас дорога! — пропел он.
Семушкин не случайно так лукаво улыбался медсестре: в больнице ни для кого не было секретом, что Кузовлев неравнодушно дышал в сторону Алены, и многие удивлялись лишь одному: чего она ждет и почему не тащит хирурга под венец, какого принца ей еще нужно?
Но Нежнова ждала, не торопилась, потому что, несмотря на все уважение к молодому дарованию, окончившему знаменитую Пироговку и дерзнувшему приехать в этот медвежий угол из трехкомнатной родительской квартиры рядом с метро «Профсоюзная», Кузовлев никогда не смущал своим появлением ее сердце, оно билось ровно- шестьдесят ударов в минуту.
«А ведь придется прожить с ним всю жизнь, всю жизнь! — пугаясь этих слов, восклицала в душе Алена. — Родить от него много детей, которые будут носить его фамилию, и самой покоряться ему во всем. Стать Аленой Кузовлевой и смотреть на собственных детей, которые будут носить такие же соломенные челки, иметь золотушные лица и светлые, чистые глазки. Свихнуться можно!»
Дети ей представлялись другими — не золотушными, а нежными и черноглазыми.
Ее мать, Аграфена Петровна, рассказывала, что будущего мужа, Алениного отца, она увидела лишь в день свадьбы, родителями все было сговорено заранее,
а увидев, обомлела: черный, остроносый, небритый, на грача похожий, нахохлившийся, будто с горбом, и желтым зрачком косит, а она мечтала о русоволосом, румяном и голубоглазом — тут же полная противоположность, хоть плачь, хоть, в голос реви да кричи: «Не хочу!»
Но не закричала, не заревела, а пошла и сказала: «Согласна». Смиренно расписалась, хоть давно уже набрала силу советская власть, провозгласившая равенство между мужчиной и женщиной. Однако родителю на эти указы было наплевать, за ослушание он мог и убить, тяжелую руку Аленин дед имел.
— Однажды мать сгоряча ударил, так та больше не вставала, а через полгода угасла, похоронили, — видно, отбил ей что-то папаня .. — вздыхала мать, сидя на кровати и расплетая косу, которую столь же методично закручивала каждое утро, — Потому-то и я не пикнула, а сразу покорилась его воле.. И всю жизнь прожила. Недаром говорят: стерпится — слюбится...
— И. что, слюбилось? — удивлялась, дочь.
— Еще как слюбилось! — пропела на северный манер Аграфена Петровна. — Души в нем не чаяла!
Отец, Василий Терентьевич, был рыбаком и погиб года четыре назад во время путины. Неожиданно поднялся шторм, и его снесло за борт. Потом неделю с водолазами, искали, но так и не нашли. Бесследно исчез Василий Терентьевич. Теперь и могилки на заонежском кладбище нет, и в родительскую субботу даже прийти не к кому.
Тяжелые шаги оборвали нить воспоминаний. Алена вздрогнула: кого еще принесла нелегкая в столь поздний час? Она шагнула назад к ширме, чтобы
разбудить -Кузовлева, но дверь распахнулась, и на пороге, заполнив собой весь дверной проем, возник могучий Петр Грабов. Он держал на весу левую руку, залитую кровью. Капли застучали об пол.
— Надо бы зашить, — прогудел он.
Грабов прибыл из Чечни полгода назад и сразу устроился в рыбацкую артель. Орден за мужество и несколько медалей украшали широкую грудь сержанта. Поговаривали, что Петр мог получить и звезду Героя России, но с кем-то повздорил, и его вычеркнули из списка, а после двух лет срочной служил еще два года контрактником, вернулся с деньгами и в ореоле славы. Девятого мая Ефим Конюхов даже вытащил сержанта на трибуну. Сказал, что подвиг
ветеранов Великой Отечественной продолжает сегодня молодое поколение заонежцев, и дал слово Петру. Грабов подошел к микрофону, несколько секунд молчал, не зная, о чем говорить.
- Продолжаем, конечно, куда деваться, — усмехнувшись в усы, весомо произнес Грабов. — А дедов наших как не позорили, так и не опозорим!
Петр замолчал, пожимая плечами и давая всем понять, что сказать ему больше нечего, однако всё заонежцы дружно зааплодировали. Хлопала тогда и Алена, не в силах оторвать восхищенных глаз от его боевых наград и бравой осанки. Грабов был старше ее всего на четыре года, она его и по школе помнила, но чувствовала себя перед ним десятилетней девчонкой.
— Ну чего встала? Зашить бы надо, пока вся кровь не вытекла! — сердито одернул он медсестру.
Алена закивала:
— Садись!
Петр сел. Она вытерла кровь, промыла рану. Ta оказалась глубокой и сантиметров десять длиной.
К счастью, кость и вена оказались не задеты, борозда прошла рядом, по мышце.
— Ты шить-то умеешь? — вдруг спросил он.
— У меня хирург здесь. Он спит. Я его сейчас разбужу!
— Не надо, сам зашью, — вдруг решил Грабов. — На войне и не такие пробоины зашивал, а Кузовлев, как мне рассказывали, сам никогда не зашивает, Се-мушкина просит. Старика же будить ни к чему. Ты мне только иглу прокали, нитку вдень да налей стакан спирта, чтобы боль притупилась, — все полегче.
Во время путины алкоголь в поселке не продавали, запрещая всякие пьянки-гулянки, и Алена заколебалась.
— Можно местную анестезию сделать...
— Ни к чему. Стакан спирта лучше всякой химии.
Он посмотрел на ее испуганное, побелевшее лицо, ожёг странным взглядом, от которого у Алены мурашки пробежали по коже, усмехнулся:
— И сама выпей для храбрости, а то на тебя смотреть еще страшнее, чем на мою руку.
Алена принесла спирт, прокалила иглу, вдела нитку, снова Промыла рану. Грабов уложил руку на стол, выдохнул, легко выпил стакан спирта, задержал .дыхание, что-то пожевал, потом выдохнул. Помедлил и стал аккуратно сшивать рваные концы кожи. Делал . он это столь ловко и расторопно/ что медсестра, позабыв обо всем, во все глаза следила за его действиями. При этом он ни разу не чертыхнулся, не стискивал зубы от боли, словно сшивал иглой куски чужого кожного покрова. Его угрюмое широкоскулое лицо с темным, будто пороховым загаром, с острыми, цепкими глазками даже чуть посветлело, и странная улыбка то и дело вспыхивала на губах.
— Ну вот и все...
Он сделал петлю, чтобы нить не могла развязаться.
Алена отрезала оставшийся кончик, смазала шов йодом. Петр снова никак не отреагировал, словно никакой боли вообще не чувствовал.
— Что, совсем не жжет? — не выдержав, спросила медсестра.
