Я вам не Годунов!
Димитрий I
Давно пророчили небеса недоброе, давно
ниспосылали людям предупреждения и знамения. Так, еще лет за пять до свершения
сего ужаса, в лето 1601-е от Рождества Христова, ночная стража стрельцов, идучи
на смену караула в Кремль, видела, как над царскими палатами с западной
стороны, от польской границы, промчалась по темному небесному своду колесница,
запряженная шестерней. Ямщик был одет не как московиты одеваются, а в польский
кунтуш. Раскрутив над головою бич, хлестнул им по ограде дворца и крикнул нечто
оглушительное, ужасное, неразборчивое – крикнул на некоем нечеловеческом
наречии, более всего напоминающем шипящий, змеиный говор польский. И было это
столь страшно, столь пугающе, столь непереносимо взору и слуху, что стрельцы разбежались,
зажимая уши и закрывая глаза, дабы ничего не слышать, дабы не зреть более сего
знамения, кое, несомненно, пророчило погибель державы и даже прямо указывало, с
какой стороны ждать беды.
И вот – дождались!
Беда нагрянула с запада. С польских земель.
Шляхта пришла на Русь. А привел ее не кто
иной, как сын Ивана Грозного.
Как же, сын царев! Всего-навсего поп-расстрига
Отрепьев. Тварь богомерзкая, ублюдок невесть чей, пащенок и предатель.
Так уверяла царская грамота.
Декабрь 1605 года, Москва, Кремль, зимний дворец Димитрия
Ее тело чудилось вылитым из сливок…
Ресницы полукружьями лежали на щеках. Темные
брови были приподняты будто в удивлении.
Что ей снилось? Что изумляло в том мире,
который сейчас прозревала ее бессонная бродячая душа?
Может быть, если Димитрий теперь уснет, их
души встретятся в мире видений, как уже не раз бывало: иногда они рассказывали
друг другу сны, поражавшие диковинными, немыслимыми совпадениями.
Димитрий чуть приподнял голову, но встать не
смог: мешали ее косы. Перед тем как уснуть, Ксения обвила его шею этими своими
черными, тяжелыми, душистыми косами и пробормотала чуть слышно, уже сквозь
дрему:
– Вот теперь ты никуда от меня не уйдешь.
Проснусь – ты все так же со мной бу…
И мгновенно уснула на полуслове, обессиленная
этой нескончаемой сладострастной ночью. Уснула, думая, что наконец-то привязала
милого друга к себе навеки. Убежденная, что ежели она телом и душой предалась
ему, то, стало быть, и он принадлежит ей всецело. Для Ксении простое слово
«люблю» было равнозначно клятве перед алтарем, она почитала себя не наложницей,
не любовницей, но женой и днем, в ожидании возвращения Димитрия, вела смиренную
затворническую жизнь, приличную от века всем прежним обитательницам кремлевских
теремов. Дочь государя, она была воспитана в уверенности, что, рано или поздно,
станет женой государя. Что Ксении было до того, что отец ее обманом взял
престол московский, а тот, чьей невенчанной супругою она сделалась, звался
иными людьми самозванцем и беззаконным царем? Что ей было до того, что из-за
него приняли смерть ее отец, мать, брат? Все это чудилось теперь совершенно
неважным. Даже то, что сама Ксения замышляла самоубийство, только бы не
достаться этому самозваному чудовищу, беглому монаху-расстриге, порождению
диаволову… Чьим промыслом она избегнула смерти? Кто спас ее? Бог ли, враг ли
его?
Димитрий криво усмехнулся. Да, вот вопросы
безответные. Знать бы, кто ему самому ворожит! Кому столь не угодил Борис и
весь его род, что он, сей неведомый, чуть ли не коврами выстелил Димитрию путь
от Варшавы до Москвы, к трону русскому? Кто спас Ксению от чрезмерно
старательных рук Васьки Голицына да Андрюхи Шеферединова, успевших погубить
жену и сына Годунова? Бог ли, враг ли его? Кто исполнил давнее, заветное,
юношеское мечтание Димитрия и привел дочь Годунова к нему на ложе? И кто
подшутил над ними обоими, превратив страстную ненависть в страстную любовь…
любовь, которая была обречена с самого первого мгновения их встречи, любовь,
которая напоминала чудный сон, снившийся враз им обоим?
Увы, от всякого сна рано или поздно наступает
пробуждение, и бороться с этим бессильны как Бог, так и враг его!
Димитрий осторожно снял с шеи сначала одну
теплую косу, потом другую, опустил их на постель и гибко, неслышно встал.
Ксения пошевелилась, почуяв что-то, но не смогла
одолеть тяжкой усталости: повернулась на другой бок и уснула еще крепче. Теперь
одна ее коса черной змейкой свилась на подушке, другая сползла с постели,
свесилась до самого пола. Димитрий поднял ее, поднес к губам распушившийся
кончик, а потом решительно разжал руку. Коса упала рядом с Ксенией, а он,
накинув тяжелый бархатный халат, отороченный узкой соболиной полоской, вышел из
опочивальни в боковой покойчик, где устроил себе малый кабинет, куда
допускались только самые близкие, доверенные люди, и даже секретарь Димитрия,
поляк Бучинский, сюда был вхож не всегда. Прежде всего потому, что поляк…
Петр Басманов, задремавший у стола в ожидании
государя (затянулось ожидание, потому что затянулось прощание, но Петр
Федорович был терпелив, все знал, все понимал!), вскинулся, провел рукой по
смуглому красивому лицу – и сонливости как не бывало. Отец и дед Басманова
некогда служили Ивану Грозному – правда, жизнь свою окончили в застенке, однако
у Димитрия не возникало сомнений в безусловной преданности Петра. Не считая
Мишки Молчанова, это был ближний, самый доверенный человек, и понимание,
читавшееся в его темных глазах, не было для царя оскорбительным.
Димитрий протянул руку, и Петр Федорович,
умевший понимать государеву волю без слов, вложил в нее письмо – то самое,
доставленное из Сендомира лишь два часа назад.
Вообще говоря, все письма от сендомирского
воеводы Мнишка, тем паче – его дочери Димитрию доставлялись безотлагательно, и
он прочитывал их не мешкая, порою откладывая ради этого государственные дела.
Но сегодняшнее послание немедленного прочтения не требовало. Димитрий и без
того знал, что в нем.
Развернул письмо.
Почерк был чужой, незнакомый – у пана Мнишка,
знать, новый секретарь. Неразумно сие – доверять несведущим государственные
тайны! Но тут же, прочитав первые строки, Димитрий криво усмехнулся: судя по
количеству ошибок, пан Юрий составлял сие послание московскому государю
собственноручно, именно что таясь от посторонних!
Итак…
