– Невеликое мне дело – сходить. Да разве
господин меня послушается? Ну кто ты есть таков, чтобы пан к тебе пошел? Он –
воевода, шляхтич природный, князь Вишневецкий, а ты кто?
Между покрасневшими, опухшими веками словно бы
синяя молния сверкнула. И голос больного вдруг зазвучал твердо, ясно,
отчетливо:
– Да, он князь. А я – законный государь
земли русской, царевич Димитрий.
Вслед за этими словами, от которых у Варлаама
челюсть ниже плеч отвисла, Гришка растянул дрожащими, слабыми пальцами малый
мешочек, который всегда носил на груди и про который Варлаам думал, что там
святые мощи, и вынул из него крест из чистого золота, весь осыпанный алмазами.
А в середине креста красовалось изображение русского двуглавого орла.
Январь 1605 года, Выксунский монастырь
Зимний сон, вечный сон… Снегом занесена,
чудится, вся земля, до самого своего края. Мучительно стонут сосны и ели,
обступившие убогие келейки, заметенные чуть ли не до самых крыш. Монастырь
окружен высокой бревенчатой стеной, но она не преграда для метелей и воя
голодного лютого зверя. Тоска сжимает сердце от этого воя! Тоска – вот
искупление тем прегрешениям и соблазнам, от которых бежали женщины, нашедшие
себе приют в самой сердцевине непроходимой чащобы. Тоска и бедность: обитель
находится далеко от больших городов, князья да бояре – обычные жертвователи
монастырей – редкие здесь гости. Ведь сюда большую часть года нет ни проходу,
ни проезду.
Как ни безотраден вид келий Выксунского
монастыря, есть в нем келейка еще беднее, еще теснее прочих. Совсем низенькая,
покривившаяся избушка с плохо проконопаченными стенами. Внутри гуляет злой
сквозняк, так и норовит задуть огонек лампадки, что теплится перед почерневшей
иконой, на которой едва-едва различишь суровый лик Спасителя. Чудится, он
недоволен той, что стоит на коленях пред образом. Да, губы ее шепчут слова
молитвы, но в черных ввалившихся глазах нет смирения. Угрюмо сведены брови, и
кажется, что инокиня не молит, но проклинает неведомого врага.
Увы, увы, так и есть…
Она провела здесь четырнадцать лет, а смирения
– последнего прибежища отчаявшихся душ – так и не обрела. И все жив в памяти
день, когда переступила порог этого убогого жилища инокиня Марфа – та, что
звалась некогда царицей Марьей, седьмой женой всевластного государя Ивана
Васильевича Грозного. Нет, она не хотела покрывать голову черным платом –
насильно постригли ее в Угличе! В наказание – не уберегла, мол, царевича
Димитрия.
Не уберегла, да… а кто уберег бы? И разве
убережешь от всесильного врага, который небось замыслил убийство невинного
младенца в тот самый день и час, когда умершему (а скорее всего убитому,
отравленному!) царю Ивану Грозному наследовал слабоумный царь Федор – муж Ирины
Годуновой, у которой был брат… После смерти Федора и Димитрия ему открылся путь
к трону – он и направлял руку убийц невинного ребенка!
А бывшую царицу мало что лишили последней
радости в жизни, так еще и загнали в эту тьму тмутараканскую, на край белого
света, заперли в убогой келейке, приставили сторожей, от которых Марфа не видит
ничего, кроме грубости и поношений. Какие-то звери в образе человеческом!
Держат на хлебе и воде, ни шагу за порог сделать не дают, никого к опальной
инокине не подпускают. Ну что ж, все понятно: страшится Борис, что хоть кому-то
обмолвится она об истине – не о той, которую представил ему верноподданный
хитрый лис Василий Шуйский, а об истинной правде о том, что произошло в тот
страшный день в Угличе, – вот и содержат инокиню будто самую страшную
преступницу.
Разве удивительно, что не смягчалось ее
сердце? Разве странно, что скорбь о сыне сменялась в ее душе приступами бешеной
злобы против Годунова? Ненависть к нему сделалась смыслом ее существования.
Некогда молоденькая Марья Нагая жила во дворце Грозного одной мечтой: родить
государю сына, чтобы избегнуть страшной участи своих предшественниц, не
оказаться заточенной в монастыре. Сына она родила, но монастыря так и не
избежала. И теперь молила Господа, мечтала об одном: покарать злодея! Покарать
Годунова!
Чудился ей некий тать, крадущийся в ночи к
ложу злодея, виделись картины страшной болезни, которая вдруг поразит
всесильного временщика, а то мечталось, что Бог помутит его разум и станет он
изгоем среди людей, одичает до образа звериного… А может быть, бояре,
недовольные его самовластием, составят против него заговор, ввергнут в узилище
еще более гнусное, чем то, в котором томится бывшая царица? А каково хорошо
было бы, чтобы Бог прибрал его любимых детей, особенно старшую дочь Ксению,
отраду его отеческого сердца! В завываниях ветра меж дерев слышались Марфе
стоны и вопли Годунова над могилами чад своих… вот так же вопияла и она о сыне!
Однако не смилостивился Господь над мольбами
несчастной страдалицы. Вместо утешения скорбям ниспослал ей новое испытание.
Как-то раз призвали затворницу к общей обедне, и приезжий священник возвестил
«радостную весть»: взамен усопшего государя Федора Ивановича на русский престол
взошел царь Борис Федорович Годунов!
Марфа тогда рухнула на пол как подкошенная:
лишилась сознания, и долгое время потом чудилось ей, будто весь мир обезумел.
Вместо ее сына, которому престол принадлежал по наследственному праву, царем
стал его гонитель и убийца! Ужаснее этой вести могли быть только доносившиеся
до Марфы слухи, будто бояре и весь народ слезно молили Годунова принять на себя
государево бремя. А он заперся в монастыре и отказывался, отказывался,
отказывался… Лукавил, злодей! Волк прикидывался овечкой! Гораздо более достойным
веры казался Марфе другой слух: о том, как умирающий Федор никак не мог
подыскать себе преемника, предлагал Мономахову шапку то одному, то другому из
ближних родичей, имеющих хотя бы самое отдаленное право наследования, но те
робели, сомневались, и длилось это до той самой поры, пока вперед не выступил
Борис Годунов, не схватил символ верховной власти и не воскликнул: «Я возьму!»
Так он стал царем, и это, мнилось Марфе, было куда более свойственно наглому
выскочке, чем колебания и сомнения.
Так или иначе Борис стал царем… Теперь Марфе
нечего мечтать о возмездии, об облегчении своей участи. Все кончено для нее.
Теперь она молила Бога о смерти для себя – не
о здравии же царя и чад его было ей молиться! Но Господь все так же оставался
глух к ее стонам, воплям и слезам. Шли дни, месяцы, годы, а желанная смерть не
являлась. Видимо, и ей было не под силу одолеть дебри выксунских лесов.
Заблудилась…
«Зачем я живу? Зачем?» – мучилась инокиня.
Сына не защитила. Врагу не отомстила… Пустоцвет! Но постепенно, с течением лет,
в беспросветную тьму ее существования закралась странная, полудикая мысль: «А
что, если судьба недаром меня хранит? Что, если мой час еще настанет? Что, если
идея брата Афанасия и Богдана Бельского была не зряшной?..»
Только эта надежда, чудилось, и заставляла
охладелую кровь течь в жилах усталой инокини.
