А годы шли, шли, шли. Совсем покосилась
убогонькая келейка Марфы, сгорбилась и сама инокиня, ее лицо – некогда красивое
лицо еще не старой женщины – избороздили глубокие морщины, однако мысль о
мщении Годунову не покидала ее.
…Ах, какая вьюга, как разгулялась непогода
нынче! Чудится, за все годы, что провела Марфа в Выксунском монастыре, не
свирепствовала так стихия. Даже подумать страшно, что надо выйти во двор и
пройти десяток шагов до церкви. Нынче непременно надо быть у обедни. Снова
приезжий священник сообщит какие-то новости из столицы.
Инокиня с трудом поднялась, оправила клобук,
взяла с полки старые, потемневшие от времени четки и, низко наклонив голову,
чтобы не стукнуться лбом о притолоку, вышла.
Как ударило ветром в лицо! Скорей, скорей в
маленькую тесную церковку!
Там почти темно. Только близ аналоя мерцают
свечи. Мрачно поглядывают со стен лица святых угодников. Словно слабый ветерок,
шелестит хор молящихся голосов. Согбенные фигуры монахинь напоминают призраки.
Боже мой, неужто кто-то из них по своей воле похоронил себя здесь?.. Зачем,
ради чего? Или их тоже постригли силком, как ее, несчастную?
Седой священник служит обедню. Вот вышел на
амвон, возвысил голос – и Марфа решила, что враг рода человеческого морочит ей
голову…
– Гришке Отрепьеву, расстриге и вору,
именующему себя царевичем Димитрием, погребенным в Угличе, анафема! –
явственно донеслось с амвона. – Анафема! Анафема!
Пол заходил ходуном под ногами Марфы.
Анафема? Даже этого мало для святотатца,
который осмелился назваться именем сына.
Гришка Отрепьев… Кто такой Гришка Отрепьев?
Откуда он взялся и почему?
Картины тех страшных угличских дней и ночей
вмиг воскресли в памяти Марфы.
Господи!
Неужели?..
Сентябрь 1602 года, Москва
– Да что вам тут, медом намазано, что
ли?! – почти в отчаянии вскричал молодой мужик, поднимая на руки
перепуганного ребенка, но его словно бы никто не слышал: народ валил валом, все
с разгоряченными любопытством лицами, с горящими глазами, рты распялены в улыбках,
руки машут… С ума сойти, что за зрелище! Словно и не толпа, а бурный поток
стремится по улице. Человека, пытавшегося перейти поперек, хватало, скручивало,
волокло по течению, словно жалкую щепку, – не вырвешься, не прорвешься.
Хочешь не хочешь, а продвигайся вперед, вместе со всеми, да знай шевели своими
ногами, не то чужие тебя затопчут.
Вот уж воистину: попала собака в колесо – хоть
пищи, да беги!
– Ой, боярышня моя! Ой, где ты, куда
подевалась?! Ой, спасите, кто в Бога верует! – причитала девица с белобрысыми,
мелко вьющимися надо лбом волосами, по виду – служанка из богатого дома, из
последних сил пытаясь противостоять напору толпы и отчаянно вертя головой,
выискивая потерявшуюся госпожу. – Сударынька! Боярышня! Здесь я, здесь! А
ты где?!
Напрасно звать, напрасно кричать!
– Да не бейся ты, голубонька, –
пожалела в конце концов беспокойную беляночку молодая баба в нарядном повойнике
и шитой шелком душегрее (москвичи нынче на улицу вышли нарядные, что мужики,
что бабы: любо посмотреть!). – Не докличешься, ну да ничего, чай, не дитя
твоя боярышня, сама до дому доберется.
– Ежели никто кусман от нее не
отщипнет! – подзудил какой-то разбитной горожанин, по виду приказная душа,
и громко заржал.
– Тьфу на тебя! – сердито плюнула
молодка, и тут же всех троих растащило в разные стороны.
– Ой, грех, ой, беда, ой, не сносить мне
головы! – причитала девица, даже и не слышавшая их краткой
перебранки. – Пропала, пропала я!
Толпа ярилась, неслась, шумела, кипела, словно
водоворот, и белянка, влекомая этой неумолимой волною вперед, все реже и реже
могла видеть в сумятице человеческих голов черную, смоляную, гладко причесанную
головку боярышни.
Та в свой черед тоже пыталась высмотреть
спутницу, озиралась, испуганно сверкала очами, но в конце концов поняла, что из
толпы не выбраться, придется смириться.
Конечно, никто из них, ни госпожа, ни ее
верная служанка – горничная девка, такая же отчаянная голова, как и боярышня,
готовая на все ради исполнения ее минутной прихоти, – никто из них и
представить не мог, чем обернется сия отчаянная вылазка. Казалось, все так
просто: выскользнуть из дому, пробраться огородами к задней калитке, которую
отворит им жених служанки, готовый ради ее прихоти на все, хоть и голову на
плаху положить. Девушки решили от огородов закоулочками добежать до Тверских
ворот, а там где-нибудь притулиться на обочине, чтобы из-за спин людских,
украдкой посмотреть, как в Москву въезжает датский королевич Иоганн, по-русски
Иван, коего государь Борис Федорович нарочно выписал из заморской державы,
чтобы просватать за него свою единственную дочь Ксению. Сам государь с сыном
намерен был наблюдать за въездом именитого гостя с кремлевской стены, ну а
народ вышел встречать жениха царевны на улицы.
О приезде датского королевича известно было
еще загодя. А нынче спозаранку проскакали по улицам бирючи
[11],
выкликавшие, чтобы все иноземцы, жившие в
Москве, а также все прочие жители столицы, бояре, дворяне, приказные, купцы и
простолюдины, оделись как можно краше, каждый в свое самое лучшее платье, чтобы
оставили в этот день всякую работу и шли в поле за Москву – встречать датского
королевича. А если кто имел верховую лошадь, должен был ехать на ней в
красивейшем уборе.
Приказание было с охотою выполнено, потому что
Ксению Годунову в Москве любили – не в пример ее отцу, государю! Любили за
красоту, которой всегда молва наделяет девиц из царского дома. Но тут молва
была ни при чем, ибо всем было известно, что Ксения и впрямь первая красавица
на Москве, а может, и по всей Руси. Косы трубчаты, брови союзны, очи темны,
щеки румяны, а лик и тело молочно-белы.
Впрочем, не зря гласит народная мудрость: не
родись красивой, а родись счастливой! По всему видно, судьба на сей дар для
царевой дочки не больно расщедрилась, ибо засиделась наша красавица в невестах,
а первая попытка отца-государя добыть для нее жениха закончилась неудачей,
даром что портрет Ксении, весьма искусно сделанный придворным ювелиром Яковом
Ганом и отвезенный послом Постником Димитриевым в иноземные государства, привел
в восторг всех, кто только видел лицо русской царевны.
