«Есть у вашей царской милости неприятели, –
писал Мнишек после витиеватых и приличных приветствий, – которые
распространяют о поведении вашем молву. Хотя у более рассудительных людей эти
слухи не имеют места, но я, отдавши вашему величеству сердце и любя вас, как
сына, дарованного мне от Бога, прошу ваше величество остерегаться всяких
поводов, а так как девица Ксения, дочь Бориса, живет вблизи вас, то, по моему и
благоразумных людей совету, постарайтесь ее устранить от себя и отослать
подалее…»
Димитрий отшвырнул письмо. Мельком подумал,
что мог бы и не стараться скрывать послание от Бучинского: очень может статься,
что именно от царева секретаря пан Юрий получил «о поведении вашем молву».
Хотя… присутствие Ксении во дворце ни для кого не тайна. И любой-каждый из
множества поляков, которые шатаются по Кремлю и по Москве, могли настрочить
сендомирскому воеводе упреждающее послание: так, мол, и так, в то время как
наияснейшая панна Марианна хранит верность жениху, этот самый жених…
Хитрый Мнишек – истинный иезуит, достойный
ученик учителей своих. Он не угрожает, не стращает Димитрия. Но уже само
получение этого письма, само имя Ксении, названное в нем, значат для
понимающего неизмеримо много. Как говорится, умный поймет с полуслова. Вот и
Димитрию понятно: отец Марины не просто рассержен. Он в ярости! Насчет мягкости
укора будущему зятю за откровенное распутство обманываться не стоит – мягкость
сия мнимая. И если Димитрий не внемлет предупреждению, Мнишек посчитает, что он
нарушает принятые меж ними соглашения, а значит, сам сочтет себя вправе
нарушить главное свое слово: отпустить из Польши дочь.
Димитрий быстро зажмурился, словно пред ним
где-то вдали блеснул страшный огненный меч. Он и сам знал, что в его любви к
Марине было нечто роковое, нечто пугающее его самого. Наваждение, может быть,
бесовское наваждение, но… Но одна только мысль о том, что, быть может, он
никогда не увидит ее больше, заставляла дыхание пресечься.
Нет, лучше не думать, не размышлять, отчего
так складывается, отчего душа его скручивается в тугой комок необъяснимой боли
при одной этой мысли: «Никогда не видеть Марину!..»
Мнишек знал, что делал, когда писал это
письмо. До его получения присутствие Ксении во дворце могло быть сколь угодно
долгим. Но с той минуты, как Димитрия известили о письме, все изменилось. И
нынешняя ночь была для любовников последней.
Димитрий обернулся к Басманову. Тот уловил его
движение краем глаза (сидел с почтительно потупленным взором) и встал:
– Прикажешь, государь, немедля ехать или
до утра повременим?
– Да уж скоро утро. Час-другой пусть еще
поспит, а ты тем временем скажи возок приготовить да все вещи в него снести. А
самому тебе ехать не обязательно. Понадобишься скоро. Пошли кого другого, хоть
Татищева. Заодно с сестрой повидается – сколько я помню, она настоятельница на
Белозере? Все не к чужому человеку отправляю… – Осекся, махнул рукой,
останавливая невольный промельк сочувствия, не то и в самом деле явившийся на
лице Басманова, не то лишь почудившийся. – И все, довольно. Вели еще коня
мне приготовить. Я буду в крепостце. Когда… ну, потом, когда все свершится,
пришлешь за мною, я и ворочусь.
Быстро пошел в смежную комнату, где хранилась
одежда.
На пороге вдруг повернулся и сказал странным
голосом, словно сам себе удивлялся:
– Пускай Татищев игуменье накажет, чтобы
не сразу… не сразу под постриг вели. Пускай пока в белицах поживет.
И вышел наконец, оставив Басманова в
недоумении, которое тот, впрочем, никак не изъявлял, ибо не служивое это дело –
постигать силы, движущие государевыми поступками.
Кажется, Димитрий и сам не постигал сих
движущих сил. Да и не хотел постигать, если честно!
Он подумал, что теперь Марине путь в Россию
вполне открыт.
Марина – венец его трудов, венец его стараний
и страданий, его заслуженная награда, не менее желанная, чем московский
престол, – может быть, даже более.
Марина!..
Февраль 1606 года, Польское королевство, Самбор
«Ах, наисладчайший Иисус! Ты все видишь.
Мальчишка так хочет залезть панне Марианне под юбку, что даже похудел. Самое
смешное, он и сам не понимает, что с ним происходит. Убежден, будто занят
исключительно рыцарским служением прекрасной даме, а сны, после которых его
простыня наутро вся бывает покрыта пятнами, – злостный промысел диавола».
Барбара Казановская, гофмейстерина панны
Мнишек, делала вид, будто внимательнейшим образом осматривает новые фижмы, вот
только что, полчаса назад, привезенные из Парижа (все свои туалеты дочь воеводы
сендомирского получала из французской столицы), а сама исподтишка косилась на
худенького юношу, по сути – мальчика, одетого не как взрослый шляхтич, а в
пышные панталоны с разноцветными вставками в прорезях, чулки и колет. На его
гладко причесанных, лишь слегка подвитых кудрях красовался бархатный берет с
пером.
Колет, вставки в черных панталонах и берет
были синие. Перо и чулки – белые. Глаза и волосы юноши отличались редкостной
чернотой, даже слегка отливали вороненой синевой.
«Не мальчик, а цукерка!
[1]
С ума сойти, какой красавчик! Какие ноги,
ах, Матка Боска, ну до чего же прельстительно обтягивают их эти тонкие, из
шелковых нитей связанные чулки! Право, жаль, что нынче уже вышли из моды
короткие штаны и теперь только пажи щеголяют при дворе своими стройными
ножками. А впрочем, истинная красота и прелесть свойственны только ранней
молодости. Потом, с годами, мужчину отличает опытность, храбрость, сила, мужчина
становится интересен и даже, если повезет, загадочен, однако вот такую прелесть
нераспустившегося цветка увидишь только у пятнадцатилетнего юнца!»
Барбара, большая ценительница красоты
молоденьких пажей, подавила невольный вздох от того, что «цукерка» Ян
Осмольский никогда не взирал на пани Казановскую иначе как с сыновним
почтением, но тут же и усмехнулась. Мужчины небось вот точно так же меряют
взорами незрелые прелести молоденьких прелестниц из свиты панны Марианны,
однако, едва кое-что зашевелится в штанах, они поспешают к зрелым дамам,
просвещенным в науке страсти нежной. Только такие дамы и способны дать им
истинное утешение и наслаждение. Не будь Янек Осмольский невинен, словно дитя
малое, не будь он столь щенячьи влюблен в вельможную панну Марианну, госпожу
свою, Барбаре, пожалуй, стоило бы позаботиться о своевременном образовании сего
молодого дарования. Из него вышел бы толк, наверняка вышел бы – стоит только
заглянуть в эти потаенно блистающие очи, посмотреть на жаркий румянец, заливший
его щеки…
